Страница 40 из 133
— Видите? — воскликнула она, указывая пальцем на голубя. — Видите? Это Любусь! Это он меня зовет, меня и Владка! Сейчас мы полезем за ним на крышу… а потом побежим в слободку.
Они остановились у дверей дома Вежбовой. Эльжбета наклонила к дочке бледное и заплаканное лицо.
— Ну, я пойду. А вернусь через год или два. Так ты же помни, Марцыся, все, что я тебе говорила. Тихая будь, вежливая, слушайся Вежбовой… В город не бегай… Будешь помнить?
— Буду, буду! — рассеянно отозвалась Марцыся, заглядывая вглубь оврага в надежде увидеть там Владка.
— Марцыся! — снова заговорила Эльжбета. — Разве не жаль тебе с матерью расставаться? Ведь не всегда я была тебе дурной матерью. И кормила иной раз и целовала, на руках качала и сказки тебе сказывала.
Девочка подняла голову и посмотрела на мать. В глазах ее еще мерцали искорки беспечного смеха. Эльжбета обняла ее и приподняла с земли.
— Поцелуй меня, — сказала она тихо. — Ну, поцелуй… покрепче!
В глазах матери была такая тоска, руки ее обнимали Марцысю так крепко, а в улыбке было столько кроткой грусти, что девочка прижалась к ней, прильнув губами к ее губам, и захлебнулась громким, жалобным плачем.
В центре города, на одной из главных улиц, была кондитерская, и у ее витрины Владек и Марцыся часто и подолгу стояли во время своих совместных вылазок в город. Но Владек всегда опасливо, со всякими предосторожностями подходил к этому низкому широкому окну, за которым было выставлено столько заманчивых и красивых вещей — золоченые бонбоньерки, сахарные фигурки, цветущие растения в горшках.
— Тсс! — шептал он Марцысе, приложив палец к губам. — Как бы дядя нас не увидал! Если увидит, сейчас же даст кулаком в спину и погонит домой!
И в самом деле, когда Владек, заглядевшись на сахарные и бумажные безделушки или прильнув к стеклу, чтобы получше рассмотреть сквозь алые занавески нарядное убранство кондитерской, забывал на минутку об осторожности, случалось, что из ворот соседнего дома выходил высокий степенный мужчина в добротной одежде городского мещанина и, увидев его, огорченно и сердито качал головой. А иногда кричал на него:
— Владек, Владек! Опять по городу шляешься и заглядываешь в чужие окна!
Услышав его голос, мальчик отскакивал от витрины и удирал без оглядки, во всю прыть своих босых ног.
Но иногда это кончалось менее благополучно: кондитер, незаметно подкравшись к племяннику, взмахивал гибкой тростью, с которой никогда не расставался, и опускал ее на спину мальчика, крепко ухватив его за плечо. Владек, тщетно пытаясь вырваться из его сильных рук, приседал на тротуаре, а Марцыся начинала отчаянно вопить. Кондитер, не обращая на девочку никакого внимания, принимался отчитывать племянника, ругая его бездельником, бродягой и пророча ему самую мрачную будущность. Потом он брал его за руку и, уведя к себе на квартиру, держал там несколько часов. В первое время каждое такое похищение приводило Марцысю в отчаяние и стоило ей многих слез. Она воображала, что этот важный усатый дядя, самая наружность которого внушала ей тревогу и почтение, уже навсегда увел, а может быть, даже и убил ее маленького друга. Но постепенно она убедилась, что в этих происшествиях нет ничего страшного. Они даже имели свою хорошую сторону: ибо через несколько часов, а иногда и наутро после ночевки у дяди, Владек не с пустыми руками возвращался к Марцысе, которая сидела в овраге у пруда, заливаясь слезами, или, повиснув на высоких перилах моста, всматривалась заплаканными глазами в дальний конец городской улицы. Владек прибегал вприпрыжку, тотчас доставал из карманов горсть конфет или печенья и всем делился с подругой. Уплетая эти лакомства, Марцыся совершенно успокаивалась. Порой она с удивлением замечала, что Владек вернулся уже не босиком, а в старых башмаках, или что на нем невиданная ею дотоле курточка, хоть поношенная, но более приличная, чем его рваная безрукавка.
— Башмаки! — ахала она, указывая на ноги товарища.
— Да, — пояснял Владек. — Дядя велел жене отдать мне башмаки их младшего сына.
— И это он дал? — спрашивала она про недоеденные сласти.
— Ну нет! Это я сам себе дал! Повар нес в кондитерскую и оставил поднос на столе, а я со стола цап! — и в карман.
— Кормили тебя?
— Еще как! Они вкусно едят! Мяса дали и хлеба с маслом…
— А не били?
— Нет. Только тогда на улице, а после уже нет. Дядя ругал меня здорово, обзывал негодяем и уличным мальчишкой. Оказал, что заберет меня от тетки. А жена его стала кричать, что у них и так куча ребят…
— Много ребят? — с интересом переспросила Марцыся.
— Много: три мальчика и две девчонки. Мальчики в школу ходят, а девчонки — настоящие куколки.
— И там ты был? — спросила Марцыся.
— Где?
— Там, где так красиво… где цветы, и красные стулья, и золотые окна…
«Золотыми окнами» она называла зеркала в золоченых рамах.
— А, в кондитерской! — догадался Владек. — Нет, там не был. Туда таких оборвышей, как я, не пускают. Я только из-за двери поглядел… Ого! Там просто рай!
Побеседовав таким образом и доев стащенные Владком лакомства, они быстро забывали о случившемся и только некоторое время держались подальше от кондитерской и грозного дядюшки, который хотя и дарил племяннику старую одежду своих сыновей, но сильной рукой и гибкой тростью так отделывал ему спину, что на ней долго оставались синяки.
Да, эпизоды эти быстро забывались обоими детьми. Им тогда и в голову не приходило, что кондитерская и ее хозяин сыграют в их жизни роль важную и решающую.
А между тем так именно и случилось.
Прошло около года после отъезда Эльжбеты и переселения Марцыси к Вежбовой. В один прекрасный летний вечер Владек стремглав слетел по крутой тропинке в овраг, крича во весь голос:
— Марцыся! Марцыся!
Девочка высунулась из зарослей кустарника, где собирала в фартук дикий крыжовник и алые ягоды шиповника, и крикнула в ответ:
— Ау! Ау!
Владек добежал и остановился перед ней, раскрасневшийся, возбужденный. Он как будто сам не знал, радоваться ему или печалиться: в глазах дрожали слезы, а губы победоносно улыбались.
— Ну, Марцыся, прощай и будь здорова! Ухожу отсюда!
— Куда? — осведомилась Марцыся с любопытством и тревогой.
— К дяде! Он пришел за мной. Берет меня к себе. По воскресеньям буду ходить в школу и учиться читать, а в будни прислуживать посетителям…
И, уже совсем просияв, повторил:
— Будь здорова! Не видать тебе теперь меня, как своих ушей!
Девочка выпустила из рук концы фартука, и ягоды посыпались на траву. Из ее глаз, широко раскрывшихся от удивления и горя, ручьями хлынули слезы. Когда Владек повернулся, собираясь уходить, она ухватилась обеими руками за его куртку и вскрикнула:
— Владек!
Он остановился и посмотрел на нее.
— Что? Жалко расставаться? Уже ревешь? Да и мне немного жалко… Но ты сама понимаешь: новый пиджак — это не рваная жилетка, а в башмаках ходить лучше, чем босиком. И кондитерская с красными креслами — это не мокрая земля в овраге…
Он все-таки присел на этой мокрой земле, и Марцыся села рядом, немая и словно застывшая. Она смотрела ему в лицо, не отрываясь, а он рассказал, что после того, как Вежбова услала ее в овраг собирать ягоды, пришел дядя и, увидев его на крыше — он впускал в голубятню прилетевших с Любусем голубей, — ужасно рассердился, вбежал в дом и первым делом обругал старую Вежбову.
— Ох, как он на нее орал! «Ты, говорит, научила его красть голубей, потому что от этого тебе доход. А не подумала о том, что начнет с ремешка, а там и коня украдет! Для меня это срам, что мой племянник — уличник! Не позволю, чтобы ты из него еще и вора сделала!» Вежбова кричит в ответ: «А где же ты, сударь, до сих пор был?» А он отвечает: «Что же, или у меня своих детей нет? Брат беспутный, всю жизнь гуляет, а я работаю как вол да еще должен о его детях заботиться, обузу такую на себя брать? Ну, да ничего не поделаешь — возьму хлопца. Пусть учится по воскресеньям, а в будни прислуживает у меня в кондитерской».