Страница 31 из 133
— Дорогие мои! — наконец воскликнул он, выпрямляясь, — ради бога, дайте огня! Дайте мне насмотреться на мою будущую жонку!
Пани Ядвига, извиняясь за небрежность, бросилась зажигать лампу, а Теодора выскользнула из своего темного угла и ушла из флигеля.
Я видела, как во мраке, точно молния, она промелькнула по двору, а через минуту над моим потолком раздался крик, смешанный с рыданием:
— Боже милосердный, смилуйся надо мной!
И больше ничего. В течение всей ночи в зальце царила полнейшая тишина, не слышно было ни стонов, ни рыданий, а когда я на другой день утром выходила в город, маленькое окошко было плотно закрыто, и за его стеклами виднелись только красные грудки снегирей.
Пан Клеменс, возвратившись из типографии, послал сестре с горничной обед и даже чай, который нарочно приказал заварить для нее, потом сам пошел в зальце и пробыл там довольно долго. Вниз он спустился с видом сконфуженным и озабоченным, но на дворе его встретили две молодые женщины, подхватили под руки, повели в сад и долго прохаживались с ним, хихикая и шепча ему что-то на ухо. Перед вечером приехал Тыркевич с двумя экипажами и забрал с собой всю семью на загородную прогулку. Поехали и дети, даже Филон и тот увязался за экипажами.
Было уже поздно, а Коньцы еще не возвращались, потому что после прогулки должны были заехать к родственникам жениха. В доме было тихо, только молодая горничная распевала что-то, сидя за шитьем у маленькой лампы, да на балюстраде крыльца жалобно мурлыкал белый котенок. Вдруг в мою комнату вошла панна Теодора. На ней было обычное черное платье, а ее волосы были небрежно скручены в одну косу, а не завиты в локончики. В течение одного дня она постарела лет на десять. Щеки ее обвисли и покрылись морщинами, глаза угасли, руки дрожали.
— Я пришла проститься с вами, — сказала она тихим, бессильным голосом, — завтра я переезжаю из моего зальца…
Известие это удивило меня. С первого раза я подумала, что панна Теодора в гневе и раздражении добровольно покидает дом брата, и хотела отговорить ее от этого.
Но она горько усмехнулась.
— Наверно, — перебила она меня, — если б я могла, то осталась бы… хотя жить мне пришлось бы еще хуже, чем прежде, но… скитание по свету… это страшно… голод — еще страшнее, и, кроме того, я так привыкла к родным стенам… Может быть, я осталась бы тут до конца… Господи, когда ж придет он!.. Но не могу, меня выгоняют отсюда… В зальце будет жить мать невесты.
— Что-то вроде спазматического рыдания потрясло ее грудь, но минуту спустя, таким же как прежде беззвучным голосом, она заговорила вновь:
— Брат сказал мне, что я могу прожить здесь еще месяц… до их свадьбы, а мои деньги — триста рублей — он заплатит мне, когда я захочу, хотя бы сейчас… Ну вот, я завтра возьму деньги и уеду. Я больше не хочу стоять им поперек пути, пускай они хоть сейчас же отберут у меня мой уголок… месяцем позже, все равно… а может быть и лучше, что я с ним не встречусь. Хотя я ему простила от чистого сердца, мне все-таки тяжело было бы смотреть на него…
О Тыркевиче она обмолвилась только одним словом. Казалось, ей было стыдно вспомнить о своих заблуждениях, и, кроме того, она боялась, как бы не сказать о нем чего-нибудь дурного. И только одним косвенным намеком она коснулась своего прошлого:
— Как я была слепа! — шепнула она. — Я совсем не видала, что делается вокруг меня… Я судила по себе. Теперь все кончено… я должна подумать о каком-нибудь уголке и куске хлеба.
Я спросила, что же она намерена делать. Панна Теодора ответила, что поселится у своей старой знакомой, занимающейся рукоделием. — Может быть, вы заметили в переулке маленький домик с окошками у самой земли!.. Еще в окошках всегда висят разные образчики рукоделья: гарусные подставки, бисерные профикти, детская вязаная обувь. Вот я и буду жить там и шить белье по заказу, и вдвоем со своей знакомой мы как-нибудь проковыляем до конца жизни.
Горячей, как огонь, рукой она сильно пожала мою руку и ушла. На ее постаревшем и помертвевшем лице, в ее угасшем взоре и медленных движениях царило гробовое спокойствие. Если б не непрерывное содрогание рук и короткие, полные отчаяния огоньки, которые пробегали в ее глазах, можно было бы подумать, что она совершенно спокойна.
На другой день пан Клеменс объяснил мне свое поведение по отношению к сестре.
— Видите ли, — говорил он, — ей ведь все равно, где она ни будет жить, и даже лучше жить где-нибудь, чем у нас, потому что она как-то не могла ужиться с моей женой, а мне без зальца обойтись невозможно. Тыркевич с ума сходит по своей невесте, а вследствие этого хочет приблизить к себе и ее мать. Не могу же я отказать такому человеку… Он женится на сестре моей жены и этим делает честь всем нам… Да и жена моя что-нибудь значит… она давно хотела переселить к себе мать… Не могу же я действовать наперекор всем, да и вреда от этого переселения не будет никому. А Теодоре какой будет вред? Долг свой я выплачу ей тотчас же и потом не забуду о ней, — нужды она испытывать не будет.
Последние слова он проговорил тоном искреннего убеждения. Но, несмотря на это, ему немного было жалко сестру, и свою совесть он успокаивал обещаниями следить за нею, хотя издалека.
Теодора до полудня опоражнивала свой комод и укладывала разные лохмотья в сундуки и чемоданы. Потом она отослала все это в переулок, в маленький домик с окошками у самой земли, и, подкараулив минуту, когда ни Тыркевича, ни Ельки не было во флигеле, пошла проститься с братом и невесткой, а главное — с их детьми. В руках у нее были две клетки со снегирями.
Прощанье длилось недолго. Пани Ядвига, упоенная успехом, пожелала быть великодушной и подарить золовке одно из своих платьев, но Теодора не приняла подарка и попросила только хорошенько присматривать за ее снегирями. Дети залились слезами, когда она сказала им, что уходит навсегда, и хотели было бежать за нею, но их заперли в спальне, а Теодора вышла из флигеля одна с корзинкой в руках. Она хотела было, не оглядываясь, выйти со двора, но остановилась у калитки, с минуту смотрела на садик, на дом, на флигель, на конюшню и, не имея силы ни двинуться дальше, ни остаться на месте, опустилась на приступок ворот, приложила платок к глазам и тихо заплакала. Прошла минута, — она отняла платок от глаз, тяжело поднялась и ушла.
Много лет прошло до того времени, когда я снова очутилась на Цветной улице. Проходя мимо щеголеватого шестиоконного дома, я вспомнила о семье Коньцова, и мне пришла охота навестить своих старых знакомых.
Я вошла на двор и не знала, куда мне итти — так изменился флигель, в котором когда-то жили Коньцы. Он разросся и вширь и ввысь. Садик тоже стал обширнее, — вероятно, к нему прикупили соседнюю землю, а хозяйственные постройки явно говорили о возраставшем благосостоянии хозяев и их старании увеличить его.
В гостиной флигеля я нашла всю семью Коньцова, которая собиралась садиться за стол. Меня узнали и встретили очень приветливо.
Пани Ядвига была прекрасна попрежнему, и даже еще лучше, потому что ее красота как бы отстоялась и стала спокойнее. Протекшие годы, постоянное пребывание с любимой матерью и сестрой, а может быть, и увеличивавшаяся семья, видимо, успокоили ее бурный темперамент. На ее лице отражалось полное довольство судьбой, а когда она смотрела на мужа, в ее взгляде сквозило уважение и привязанность.
Пан Клеменс казался еще более важным, чем прежде; он значительно потолстел, одевался гораздо более тщательно, а каждое его движение и слово показывали, что он чувствовал себя не только счастливым, но и полезным и кое-что значущим на свете. Ремесло наборщика он бросил уже несколько лет тому назад, сделался магистратским советником, оказывал значительное влияние на городские дела и… копил понемногу деньги, чтоб купить соседний дом и земельный участок. Он был полон сознания собственного достоинства и твердо верил в свою полезность. Ведь он делал все, что должен был делать на своем месте, и представлял собой положительный тип трудолюбивого и честного мещанина, ведущего порядочную жизнь.