Журавлиный крик

— Эх, ярина зеленая, думаю иногда и диву даюсь, как это неважнецки человек устроен, — рассудительно заговорил Витька Свист, вороша щепкой уголья. — Есть много, хочется еще больше. А нет ничего, какой-нибудь пустяк — мечта. Вчера под Озерками, когда нас утюжили танки, я только и мечтал: скорей бы стемнело. Казалось, все бы отдал за одну минуту темноты. А теперь вот и немцев нет, и танков не слыхать, так хочется еще и тепла, и жратвы. Чудно…

— Открыл Америку, — буркнул Овсеев. — Еще Шекспир сказал: «Коня, коня! Полцарства за коня!» Понимаешь? За коня. Припечет, так захочешь…

Обхватив колени пальцами, он сидел так, посматривая в печку, усталый, раздражительный и невеселый.

— А что это немцы сегодня выходной себе устроили? Не слышно почему-то,

— накручивая обмотку, осторожно заметил Пшеничный.

Свист иронически хмыкнул:

— Наступит утро, услышишь.

Он еще пошевелил щепкой огонь и вдруг воскликнул:

— Хлопцы! Идея! Давайте ужин сообразим. А то кишка кишке марш играет. Пшеничный, доставай свой котелок!

— А что сварим?

— Ну, брат, что у кого есть. У меня — полпачки пшена.

— У меня горохового концентрата немного было, — отозвался из темноты Глечик.

— Расчудесно. Будем кашеварить назло фашизму, — потер руки Свист. Его белобрысое тонкогубое лицо засветилось воодушевлением. — Мурло, жми за водой, да чистой набери, чтоб как из-под крана.

— Где ее наберешь теперь чистой? Везде грязь.

— Эх, чудак-человек, ярина зеленая. Под крышу подставь. Забыл, как баба корыто наполняла? А ты солдатского котелка не наберешь?

Пшеничному не хотелось трогаться с места, но и не было желания заводиться с этим Свистом. Тяжело поднявшись, он завязал вещмешок и вышел. Как только за ним хлопнула дверь, Витька молниеносно подхватил его тугой, увесистый «сидор» и ловко запустил туда руку.

— Так, ремень командирский на конец войны Мурло припасает, какая-то банка, новая рубаха, сухие портянки — на, салага, держи на смену. — Он сунул Глечику пару портянок и снова полез в мешок. — Ага, вот она, краюха, так, так… Сахару кусочек… О, братва, сало! Ура Пшеничному, молодчина, не все слопал. Каша будет с салом.

Он тут же завязал тесемки и швырнул мешок в угол.

— Слушай, Свист, нехорошо так, — бросил с топчана Карпенко. — Нужно бы спросить.

— Ого, спросить! Фигу с него, жмота, возьмешь.

Вскоре вошел Пшеничный, подал Свисту котелок с водой и, кряхтя, уселся на свое место в углу. Свист, моргнув белесыми ресницами, простодушно посмотрел на него.

— Браток Пшеничный, нет ли у тебя какого куска к общей складчине?

Пшеничный молча покрутил головой. Свист снова подмигнул друзьям.

— Ну что ж… Ограничимся гречко-овсяной смесью.

Скоро котелок с водой, втиснутый в печку, зашипел на горячих угольях, а Свист на разостланной поле шинели стал растирать куски спрессованного концентрата. Овсеев уныло глядел на огонь. Неподвижно застыл за спиной Свиста медлительный Глечик. А в углу неопределенно шевелилась широкоплечая тень Пшеничного. Старшина, опершись на руку, лежал на боку, посматривал на свой маленький взвод и думал о том, как им повезет завтра, справятся ли они с той задачей, ради которой их оставили здесь? Хватит ли сил и умения? Все ли одолеют страх? Кому суждено будет выстоять до конца? Карпенко все еще не мог примириться с тем, что людей ему дали случайных, без выбора, первых, кто попался комбату, а это, по его мнению, было неверно. Не нравился сегодня старшине надутый Овсеев, немногого ждал он от Глечика, знал, что завтра нужно будет смотреть в оба. Один Свист пока не вызывал опасений. Он неплохо вел себя в эти тяжкие недели отступления, но кто знает?.. Старшина слышал, что боец уже побывал в тюрьме, и хоть с виду веселый и преданный, но еще неизвестно, что он носит в себе. Думалось и о Фишере. На миг старшине почему-то стало жаль умного человека, не привычного к невзгодам военной жизни, слабого и болезненного. Как они от батальона, так и Фишер от взвода подставлен теперь под первый удар, и, кто знает, дождется ли он смены. Думалось: хотя бы не уснул он до утра, потому что тогда может случиться беда, от которой и им не уйти. Мысли о себе не очень-то донимали Карпенко. Самому себе он был понятен, знал, что если уж понадеялись на него комбат и командир полка, то он не подведет их. Может, убьют его, может, ранят, но, если останется невредимым, сделает все, что от него потребуется.

Трещала, брызгала искрами печка, за стеной где-то лилась с крыши вода, шумел за окном ветер, и очень хотелось спать. Но старшина усилием воли отгонял дрему. Бойцы сидели на полу и внимательно глядели на стоявший на угольях котелок.

— Так, так… Влипли мы на этом чертовом переезде, — тоскливо сказал Овсеев, опершись подбородком на согнутые колени. — Это уже аксиома.

Ему никто не ответил и не возразил, только Глечик вздохнул в тишине да Пшеничный громко высморкался.

— Овсеев, — глуховатым, но решительным голосом после минутной паузы сказал Карпенко, — бери винтовку — и на пост.

Овсеев круто повернулся на полу.

— А почему я? Хуже всех, что ли?

— Без разговоров.

— Давай, давай, Барчук, — заговорил Свист. — Не бойся, каши не прозеваешь. Оставим, клянусь соленым огурцом с хвостом селедки.

Овсеев посидел еще, потом неторопливо застегнулся и неохотно вышел, сильнее, чем нужно, хлопнув дверью.

Каша выдалась удивительно вкусной. Свист незаметно положил на дно котелка вытащенное у Пшеничного сало, от чего все это несоленое месиво получилось жирным и наваристым. Ели все вместе, из одного котелка, дружно скребя по его бокам деревянными и алюминиевыми ложками, а Свист — даже трофейной вилкой, скрепленной с черенком ложки. Когда уже на дне осталось немного, Карпенко облизал ложку.

— Хватит. Остальное Овсееву и Фишеру…

— Ну, браток Мурло, как кашка? — хитровато подмигнув, спросил Свист.

— А ничего. С голодухи сама во рту тает, — довольно отозвался Пшеничный. Его мордастое, толстогубое лицо стало лениво-сытым.

— За это скажи спасибочко самому себе. Славное у тебя было сальце.

Пшеничный удивленно захлопал глазами и тут же схватился за мешок.

— Ворюга ты! — зло бросил он из темноты, щупая свой набитый мешок. — За такие штучки тебе нужно морду бить, сволочь блатная.

— Для твоего ж брюха, чудак-человек, — смеялся Свист. — А то б кокнули тебя завтра голодного, и какой-нибудь Ганс порезал бы твое сало тоненькими ломтиками на свой бутерброд. А так вот и жизнь повеселела, все равно как сто грамм пропустил.

Пшеничный еще ворчал что-то в углу, а разморенный сытостью Свист сладко растянулся на полу, разбросав кривые ноги.

— Ну вот и чудесно, — говорил он, поглаживая живот. — Давно такого удовольствия не испытывал. Разве только, когда из лагеря вышел.

— Слушай, Свист, а за что ты в лагерь попал? — спросил Карпенко, сворачивая самокрутку. Он снова уселся на топчане, тоже подобрел от тепла и еды, стал по-домашнему простым, свойским, таким, как и все.

— А, длинная история. История с географией. Было дело, да.

— Что, может, ни за что?

— Не скажу, — сразу став серьезным, Свист задумался. — Было за что. Могли б и больше припаять, отбрыкался двумя годами. Могу рассказать, коль интересует.

Он помолчал, глядя в закопченный потолок, прислушался к завыванию ветра снаружи, потом вздохнул и пошуровал в печке. Там что-то треснуло, выстрелило, ярче загорелись дрова, осветив насупленного в углу Пшеничного и любопытное курносое лицо Глечика.

7

— Бестолковый я человек… вот. Шальной, безголовый… — говорил Свист.

— Одним словом, обормот. Только теперь понял. Как говорят, не вши меня заели, а молодость загубила. Жил в Саратове на Монастырке. Красота городок, скажу вам, первый сорт. Саратов… Да… — Он помолчал, мечтательно вспоминая что-то и все посматривая в печку. — Четыре года уже как не был, душа истосковалась. Так вот, учился малость. Учиться не любил. Да и дисциплина хромала. Мать, бывало, ходит, ходит в школу по вызовам, лупит меня, а толку как от козла молока… А вообще-то била мало. Больше нужно было бить, может, и человек вышел бы, а так — осколок, подобие одно. Подрос, зашился в компанию — дружки-милушки, ярина зеленая. А все же хорошее было время. Раздолье, особенно летом. Мать на заводе — на подшипниковом — работала, а я — будто в раю. На кладбище в войну играем — да, там у нас Чернышевский, писатель, похоронен, — деловито сообщил Свист, повернувшись к Карпенко. — Памятник такой громадный, как шалаш. Так вот, на кладбище, на Лысой горе, в сосняке, а иной раз вырвемся и на Волгу. Вот, брат, счастье, ярина зеленая, сто чертей и бочка рому! Никто в тех местах не видел Волги? Нет? О, у нас есть на что посмотреть! Ширь, простор, вода, солнце, небо, и, если б вы знали, ни в сказке сказать, ни пером описать, райский уголок — Зеленый остров посредине. Стянем чью-нибудь лодку, переправимся туда — и забав, игр на два дня. Мать ищет и в милиции, и в колонии, и в тюрьме, а мы на острове кинжалы выстругаем и разбойников изображаем…