Колесом дорога

— Ты прости мяне, прости, Иване,— сказала тихо Ненене, покло­нившись в пояс родной могилке, потом еще дважды поклонившись другим могилкам.— Я еще не на вечное пользование в земельку. Ночью ты у меня гостевал, а днем я у тебя. Не от добра, я от лиха к тебе.

— Ой лихо-лишенько,— завыла, завсплескивала руками Барзды­чиха.

— Помолчи,—сурово остановила старая Махахеиха.—Не тот час, сами видят... Ну, не обижайся, Степане, ужмись и нам места дай, не кляни...

— Ратуй, мама...

Кто это сказал, кто взмолился о спасении, Ненене не успела рас­смотреть, вновь заломила руки Барздычиха.

— А таточку мой, а мамочка родненька, а ти думали-гадали, что ваши детки на могилках спасаться будут.

И сразу, не успела Ненене подумать, что это, что тут происхо­дит, как наступила тишина. Живые отдали или посчитали, что отда­ли положенное мертвым. Дальше пошла работа. Оборвав себя на полувсхлипе, сыпала на могилку картошку Барздычиха. И на другие могилки так же мягко, почти беззвучно стала падать картошка, се­менная, ровная и глазастая, уже давно учуявшая своими темными, опрокинутыми к сини неба глазами весну, учуявшая и готовая вы­стрелить в нее острым веретеном белого, но стойкого, все пронзаю­щего ростка.

Суровыми темными мачтами высились над кладбищем, над от­бывшими в далекий путь и прибывшими сюда в поисках спасения кре­сты, потрескавшиеся от времени и от той работы, что творило время не только там, под землей, но и здесь, на поверхности. По давней заведенке, по первому, видно, еще покойнику кресты ставили здесь высокие, основательные. Дерева не жалели, труда тоже, снаряжали в дорогу старательно. Но крест крестом, его можно вымахнуть и в пол­неба, и не деревянный, каменный, а земли, как ни крути, как ни ра­дей для своего человечка, все равно больше двух метров без пользы. И могилки эти, челны, ладьи или полесские дровяники-душегубки, выглядели в сравнении с крестами утло и ненадежно. Особенно ост­ро эта утлость ощущалась сейчас, когда жизнь — трава, лист — еще не проклюнулась, не вошлЪ в цвет. Но люди все же надеялись вы­плыть. А корабль был на всех один. И тоже оснащен мачтами, тем­ными вековыми дубами с отмершими и живыми ветвями, старыми нашумевшимися соснами. И на эти дубы, сосны, на их живые и мерт­вые ветви люди вешали уже для просушки одеяла, рушники, цветас­тыми рушниками обвязывали кресты. Помогали один другому кто чем мог, дружны были, как в войну или сразу после войны, когда еще ничего ни у кого не было. Ходили среди могилок, прикидывая, что и где разместить.

Ненене управилась с картошкой, теперь можно было подумать и о корове. Картошка спасена, это главное, в это она свято верила: есть «кардопля» — живы будем, не пропадем. Сейчас же к этой «кардопле» надо было и кружку молока. Корова мычала, высматривая хо­зяйку. И у Ненене на минуту отлегло от сердца: не оставит она ее одну, не покинет и в беде. Радостная бежала к своей Милке, вела за собой, притыкала к кладбищенской ограде. Приткнула и в ту же ми­нуту замерла в растерянности: Милка привыкла к теплу, холодно ей, вздрагивает, передергивает кожей, смотрит в землю. И Ненене бабьим своим, отмершим уже, казалось, убитым жизнью и годами почувствовала: вот оно пришло, подступило. И тут уже хоть всемир­ный потоп, хоть конец света, а работу эту справить живому надо, не было и не будет никого на свете, кто мог бы отложить, остановить или перенести ее на потом. А как это все на глазах, на людях? Да ты ж сама когда-то на глазах, на людях, упрекнула она себя, взглянула в кроткие коровьи глаза и почувствовала, что несправедлива к Мил­ке. Ей, Ненене, что, она баба, а бабы, они прочные, да тогда среди жизни все было, среди жита, в разоре, в борозде, деревенские бабы привычны были рожать. А тут...

И стояла она перед кладбищем на глазах у живых и мертвых со своей Милкой — с Рябой, чувствуя, что время уже, что подпирает Милку, и не знала, куда броситься с этой коровьей бедой.

— Скотине крыша нужна,— Ненене и не заметила, как подошел Махахей.— Она у тебя к теплу, к печи привыкла.

— Не-не-не, выдержит.— Ненене испугалась, что Махахей пой­мет, в чем дело. И погонит их от кладбища, и хозяйку, и корову, и, как бы пытаясь скрыть, спрятать этот коровий грех, стала у распер­того коровьего бока, крестом раскинула руки.

— Чего прячешь,— усмехнулся Махахей.— Не в подоле принес­ла.— Сказал так и, будто вспомнив что-то, смутился.

Ненене еще ничего не могла понять, а Махахей, понятливая Ду­ша, ушел и тут же вернулся с кольями под мышкой и рулоном рубе­роида на плече. Начал вбивать колья в землю, выгораживать у клад­бища место и скотине. Ненене доверилась Махахею, доверила ему свою Милку и сама стала высматривать, кому бы помочь. Мать Ма­хахея, подставив табуретку, с вышитым рушником в руках тянулась к кресту у входа на кладбище.

— Баба Федора, до рушников ли теперь, не праздник, не раду­ница.

— Ой, доньку, они нас примають, а ты им рушника пожалела. Грех... Тут в войну немцы шли, так один рушник с креста содрал, ноги стер, сдорожился. Переобуться не успел, пуля не дала. Паважать мертвых надо, живые добрее будуть.

— Так, баба, так,— только и нашлась что ответить Ненене.

А к кладбищу плыли и плыли челны и лодки. Перетаскивался с берега со своим семейством одноногий лавочник Левон Цуприк. По­житков у него было немало, и Ненене кинулась помогать. Ухватила узел и, обогнав лавочника, хотела нести на кладбище, но Левон ука­зал палкой: дальше, к тем. чужим курганам белого песка. Ненене хотела было бросить узел, но опомнилась, посовестилась что-нибудь и сказать Цуприку, вспомнив, что он в их селе пришлый, безродный и не было еще у него своих могилок, ногу ему оторвало где-то на чужбине, а где точно, она не знала, ни к чему ей. Цуприк выдавал себя за фронтовика, но поговаривали, будто потерял ногу он уже после войны. Ненене не осуждала его раньше, не судила и теперь, когда помогла устроиться на отшибе, на курганах. Каждый живет как знает, как умеет, когда-нибудь, не на этом, так на том свете воздастся ему за все. Не позавидовала и богатству его, вот только притомилась, перетаскивая узлы и узелки. Но Цуприк пообещал, когда кончится все это, продать ей мешок муки. Мука, целый мешок сразу Ненене был ни к чему, но она все ж поспасибовала и побежала к своим.

Островок земли, уставленный высокими темными крестами, был обжит и заселен. Там уже были и дети. Их собрал по хатам и свез в одно место, как зайчат, все тот же Махахей с дочерьми. За детьми как раз прибыл катер из города, чтобы забрать и поселить в городе, в интернате. Посоветовавшись, детей не отдали: не малые уже, при себе держать их спокойнее. Последние годы и не помнится, кто в их деревне рожал. Все село уместилось на островке, всякой твари по па­ре: коровы, кошки, собаки, куры и петухи. Вот только поросят не дозволили сельчане завести на кладбище. Барздыка, правда, привез двух подсвинков, но его турнули.

— Вунь прицеп от трактора стоит,— сказал Махахей.— Там свиньям и место, хлев на колесах.

— Такой хлев и мне добрая хата,— уперся было Барздыка.

— Не хочешь с людьми, иди к свиньям и ты,— погнала его Ган­на, жена Махахея.— Ох, нелюдский ты человек, Аркадь.

— А что людское в нас, коли все мы тут.

Ненене, наверное, только одна услышала горькую правду в сло­вах Барздыки. Услышать услышала, а принять ее в ту минуту не по­зволила себе.

— Так то же беда, Аркадька. Перемучимся и снова будем людьми.

— Как жизнь эта еще повернется...

— А как ни повернется, паскудить могилки мы тебе не дадим,— отозвался наконец все утро и день молчавший дед Демьян Ровда, один из последних уже Ровд в селе.

— Ты не дашь,— уныло засмеялся Барздыка.— Недавалка нашел­ся. Не будет больше у нашего села могилок. Сам своими ушами слы­шал, с катера говорили.

— Чего, чего не будет? Ненене, Ганна, Тимох, что плетет тутбовдило это болотное? Тимох, а я уже себе место приглядела — затиш­ное, и дорога видна, кто ни пойдет, меня не минет. Что ж это, Демья­не?..— И старая Махахеиха двинулась на деда. Демьян, тяжело сту­пая неизносимыми еще со времен довоенного председательства яло­выми сапогами, пошагал в воду к Барздыке.