Страница 25 из 27
Я быстро оделся, и мы пошли ко мне. Моя жена собрала на стол, что Бог послал – жили мы тогда очень «аккуратно», – и мы долго и славно поговорили. Вскоре после моего отъезда из полка Андрианов получил полковника и был назначен заместителем командира дивизии. Однако с ним он не поладил и был выведен за штат, а во время очередного сокращения армии демобилизован, вернее, уволен в отставку. Сейчас он работает в райисполкоме в какой-то из станиц. Но медицинская комиссия признала его годным к летной работе, и он собирался вернуться в авиацию – теперь уже гражданскую. Там он был бы при настоящем деле, так как умел летать на чем угодно, хоть на метле.
Тогда же, летом сорок шестого, он был хозяином полка, снимал хороший дом с садом и устроил в этом саду прощальный «завтрак» для своего бывшего инженера. Собрались почти все, кто остался в живых из первого состава офицеров полка. Личности колоритнейшие – потому и выжили! И настрой у всех был соответствующий: по моему теперешнему разумению, неисправимые мальчишки, несмотря на иконостасы орденов и уже совсем не мальчишеские звания. И какие мальчишки! Действительно, цвет русской боевой авиации. И я был горд, что они собрались ради меня.
Но «завтрак» у командира – это было только легкое начало, если угодно, разминка перед настоящим «боем». А дальше пошла круговерть. К ночи целой толпой поехали на станцию Крустпилс, откуда уходили поезда в Москву. Там продолжали пить и куролесить. На вокзале к нашей компании присоединился какой-то артиллерийский майор, который тоже куда-то ехал. Его очень быстро довели до нашей общей кондиции.
Поезда тогда ходили плохо. А поезд, на котором я собирался уехать, и вовсе не пришел. Вместо него пришел эшелон, в составе которого было два-три классных вагона. Но мои друзья сумели нас на него устроить. Более того, для меня и майора раздобыли даже отдельное купе – авиация все может! Я вошел сам, майора – внесли.
Проснулся я поздно. Поезд где-то стоял. Майор храпел на соседнем диване. На столе чья-то услужливая рука приготовила бутылку водки, краюху черного хлеба, два огурца и кусок сала – очаровательный натюрморт, достойный кисти голландцев. И очень уместный после вчерашних проводов.
Поезд стоял, видимо, уже долго. На перроне ни души, в вагоне тишина. Я растолкал майора и сказал первое, что мне пришло на ум: «Вставай, майор, водка стынет. Уже Великие Луки». Майор поднялся, посмотрел на меня, явно не узнавая, а потом: «Какие Великие Луки, мне нужно в Виндаву». Он схватил свой вещмешок и выкатился на пустой перрон. Меня всю жизнь мучает неразрешимый вопрос: доехал ли мой майор до Виндавы, по-латышски Вентспилс?
В Москву наш эшелон пришел только на следующий день ранним-ранним утром. И пришел он не на Рижский вокзал, как должен был бы прийти нормальный поезд из Риги, его подали почему-то на Киевский вокзал, да еще на боковой путь. Но для меня это уже значения не имело: я вышел в Москву!
Я помню это утро возвращения – все до деталей. Было холодно, несмотря на июль месяц. Солнце только-только вставало, внизу на площади еще было темновато. Но окна верхних этажей уже горели в лучах встающего солнца. Я был дома, действительно дома. Я повторял эти слова и не верил им.
Метро было еще закрыто, и трамваи не ходили.
У меня был тяжелейший рюкзак и два чемодана – за год мирной жизни барахла поприбавилось, завелись даже книги. Я вышел на площадь и присел на чемодан, ожидая, когда откроется метро. Такси было тогда для меня столь же недоступным, как и теперь. Впрочем, тогда это обстоятельство пережить было легче – такси вообще не было.
Ко мне подошел человек в гимнастерке со споротыми погонами. «Что, капитан, отслужился?» – «Нет еще». «А я – всё, жду метро, спешу на работу», – сказал он с некоторой гордостью. Случайный спутник помог мне сесть в метро и даже проводил до электрички – я ехал на Сходню, где по-прежнему жила моя мачеха, и мой младший брат, который вернулся с войны инвалидом.
Возвращение в Москву
До назначенного мне приема в управлении кадров Военно-Воздушных Сил оставалось еще несколько дней, и я бездумно погрузился в Москву. Я совсем обалдел от этого города, от того ощущения, что это снова мой город. Я его узнавал как бы заново. Я писал стихи, понимая, что это, вероятно, последние стихи в моей жизни, которая потечет по совершенно иному руслу. Жизнь потребует отдачи всех сил, всего времени, и стихи просто перестанут быть мне нужными – будет не до них, у меня начнется настоящее дело.
А пока я ходил по знакомым, где меня угощали пустым чаем, как правило, морковным – трудно жила Москва! Не каждый день возвращался на Сходню, ночевал у кого-нибудь из друзей и ходил, ходил, ходил. Меня больше всего тянули старые арбатские переулки – Афанасьевский, Сивцев Вражек, те места, где я родился, куда мы приехали в двадцать первом году из Тверской губернии. Потом шел по Воздвиженке к Кремлю, заходил в университет, на свой старый мехмат. Но были каникулы, и из знакомых я никого не находил. Работала только приемная комиссия – какие-то новые и незнакомые лица.
Целые дни я проводил в городе и не мог от него оторваться:
Я еще что-то написал под настроение, но в памяти остались только последние строчки:
Я искал знакомых, друзей. Многих уже не было. Но на удивление много и осталось. Демобилизованные уже вовсю работали. Встречались с радостью. Радость была от того, что выжили, от того, что снова в Москве. Много разговаривали. Но не о политике и даже не о трудностях послевоенной жизни. Главной темой была работа, будущее страны, ее восстановление, проблема обучения молодежи, обстановка в вузах. Ну и, конечно, домашние дела.
Но начинали всегда с одного и того же: говорили о судьбах общих знакомых и друзей – кто где воевал, кто остался жив, кто еще холост, а кто женат. Бывшие приятельницы, а это все сверстницы, меня особенно не интересовали: они казались мне дамами уже довольно почтенного возраста. Дело тут было, вероятно, даже не в годах. На фронте, при всех его тяготах, мы сохранились теми мальчишками, которые в сорок первом ушли в армию. А на плечи наших сверстниц легли тяжелейшие тыловые заботы: как прокормиться, как одеться, как помочь выжить семье – что-то похожее на то, что у нас сейчас, в девяносто втором году. Эти заботы старят и угнетают человека куда больше, чем прямая опасность, которая становится потом как бы чужим воспоминанием.