ДЫР

– Пусть меня никто не любит, я ухожу, – сосед еще более театральным жестом повесил голову и удалился.

Петрович «помирал» с регулярностью до трех раз в неделю, поэтому Слава тогда нисколько не забеспокоился. Кто же мог знать, что он и в самом деле коньки отбросит? Вот ведь странное чувство, будто Слава ему должен, как будто он ему зарплату платил, а не угощал выпивкой. Дать бы хоть на похороны денег, но кому? Кто его хоронить-то будет?

Он вернулся мыслями к чтению:

– «В большом закопченном котле Гингема варила волшебное зелье. Она бросала в котел мышей, отрывая одну за другой от связки»

Ему вдруг стало неудобно, что он сидит в детской, у постели дочери, а думает о похоронах какого-то алкаша. Как будто крысу сюда принес. Поэтому следующую фразу он прочитал громко и с выражением:

– «Куда это подевались змеиные головы?»

– Папа! – услышал он за спиной укоризненный шепот и вздрогнул. – Папа, она спит давно.

Карина взяла из его рук книгу. Слава потрепал ее по голове, поправил одеяло Дине, вышел из детской, заглянул на кухню.

– Меня не жди, – предупредила Гуля. – Я сегодня хочу разобраться с помидорами.

Слава посмотрел на очередь пустых банок и пошел спать.

Он закрыл за собой дверь в комнату и прислушался к родному, убаюкивающему ритму: «Тик-так, тик-так». Остальные звуки едва касались слуха и тут же отпрыгивали обратно, как шарики для пинг-понга. В хрущевке нельзя остаться наедине. Где-то рядом кто-то кашляет и спускает воду в туалете, скрипит кровать, хлопает дверца холодильника, бубнит телевизор. Но пока тикают часы, в комнате как будто больше ничего и не слышно, и суета мыслей постепенно уступает место неспешному потоку снов.

Слава снял колючую кружевную накидку, которая накрывала горку подушек на диване. В те редкие дни, когда Гули не было дома – уезжала навестить родственников или лежала в больнице с кем-то из девочек – по утрам он оставлял накидку висеть на спинке кровати. Кружевные накидки подарила Гуле его мама на свадьбу. В славином детстве не было страшнее преступления, чем уронить или испачкать такую накидку. Теперь символ маминой строгости пробуждал самые приятные предвкушения – если накидка на подушках, значит, Гуля дома, а убрать накидку – почти как стянуть с жены трусики, потому что продолжение часто следует то же самое. Если задуматься, в их квартире-раковине все вещи имели историю. Можно открывать семейный музей. С этой мыслью Слава погрузился в беспокойный сон.

Мир славиных снов был устроен так, что картинки в нем время от времени повторялись, но он понимал это, только когда просыпался. Как бы часто он ни видел раньше один и тот же сон, всякий раз он казался ему новым и неожиданным. Вот как этот, про качели.

– Папаняяяя!

Раскрасневшийся пацан в курточке взлетает вверх на качелях и с радостным воплем подпрыгивает в самой высокой точке.

– Не прыгай так, выпадешь! – строго говорит ему Слава.

– Не-а! – кричит мальчишка, подпрыгивает еще выше и срывается с узкого деревянного сиденья.

У Славы заходится сердце, но он успевает расставить руки и поймать ребенка в охапку, прижимает его к себе и треплет по голове. Кажется, что в мире нет ничего важнее этой взлохмаченной макушки.

– Папаня! Ну ты меня заеб! – отбивается мальчик.

Слава возмущен. Он хочет раз и навсегда отучить мальчика разговаривать так с отцом.

– Что ты, сынок, сказал? – переспрашивает он.

– Загьеб ты меня, папа! Взял, уками схватил и загьеб всего! – хохочет пацан.

Слава смеется и просыпается.

Он видел этот сон так давно и так часто, что не мог понять – его ли это собственное детское воспоминание или мечта о сыне. Об отце он почти ничего не помнил – родители развелись, когда он еще ходил в детский сад, а мама о нем говорить не любила.

Слава перевернулся на другой бок. Ходики отправляли в небытие ночное время, а он никак не мог заснуть. Гуля все еще возилась на кухне. Он думал о Петровиче и о том, что ждет его завтра в банке. Его мучило ощущение, что он забыл поставить печать на какую-то важную бумагу, и теперь ему откажут. Гнал от себя чувство вины. Повторял себе, что Петрович грозился умереть едва ли не каждый день, что никакое здоровье не выдержит столько пить. Размышлял, как бы все-таки помочь с похоронами.

Когда Слава, наконец, снова заснул, ему приснился другой сон, совершенно новый.

– Встань на колени! – велел ему знакомый голос.

Перед ним стоял Петрович все в той же растянутой футболке с девизом, в полосатых семейных трусах до колен. Из рваных черных носков выглядывали большие пальцы. Вокруг головы соседа светился туманный нимб, как у святых на иконах. Слава едва не перекрестился. Остановило его только то, что Петрович почесывал у себя в паху, запустив руку в трусы.

– Вставай на колени! – повторил сосед и поднял вверх указательный палец. – Вставай!

Тело соседа издало непотребный звук, он шевельнул задом и вдруг взлетел над полом, словно под ним возникла воздушная подушка. Туманный нимб расползался вокруг него во все стороны. Ошарашенный Слава рухнул на колени.

Петрович протянул руку над головой Славы и продекламировал, будто стихи читал:

– Да не оскудеет отныне рука твоя, добрый человек!

С этими словами Петрович с грохотом приземлился на пол и сказал уже нормальным голосом:

– Славка, хороший ты мужик! Единственным моим другом был. Никто ко мне так по-доброму, как ты, не относился. Ко мне, к простому алкашу, – как к человеку. Вот я и решил напоследок объявить тебе, так сказать, благодарность и сделать подарок. Только учти: подарком нужно пользоваться!

– Петрович, – спросил Слава. – Тебе там вообще как?

– Хорошо, – кивнул сосед и хихикнул. – Наливают. Ладно, прощай, Славка. Вспоминай меня иногда, что ли, за рюмочкой.

Слава хотел сказать ему что-то напоследок, но не мог сообразить, что именно. «Пусть земля тебе будет пухом» вроде бы людям не говорят, а удачи и здоровья желать – тоже как-то не кстати.

Петрович сцепил перед собой волосатые ручища, запрокинул голову и тоскливо запел тонким голоском:

– Сиреневый туман над нами проплывает…

На словах «А может навсегда ты друга потеряешь» фигура соседа растворилась в тумане, голос его стих и Слава утер слезу.

Утром он проснулся в отличном настроении. Сон мог означать только одно – Петрович не обиделся, простил его. Предчувствие говорило Славе, что и с банком все должно пройти удачно.

После бритья он, как обычно, тщательно протер зеркало в ванной. Слава стирал пятнышки зубной пасты и капельки воды сосредоточенно и внимательно, будто расчищал пространство будущего дня от серьезных проблем и мелких неурядиц. Даже если он опаздывал, что, впрочем, случалось с ним редко, он всегда оставлял после себя идеально чистое зеркало. Точно также Слава всегда начищал до блеска первую уложенную плитку – зачин еще одной безупречной ванной или кухни.

Выходя из дома, Слава заметил пломбу с печатью на двери соседа, и в груди на мгновение неприятно заныло, но быстро прошло.

На первом же перекрестке он умудрился проехать на красный – последний раз с ним такое случалось, когда он вез жену в роддом. Вслед ему раздалось возмущенное гудение, но этим и обошлось. Оставшуюся часть дороги Слава ехал медленно и аккуратно, словно только вчера права получил.

Здание банка, как невеста на выданье, сияло подчеркнутой красотой. Глаз радовали яркие цвета – сочный оранжевый, радостно-золотой, чернильной густоты синий. За окном хмурилось тяжелое небо, но просторный зал заливал яркий свет ламп, отражался от глянцевых поверхностей, играл на сосредоточенных лицах девушек за стойками. Слава по привычке внимательно оглядел пол и поморщился – несколько плиток выступали чуть заметно, буквально на миллиметр выше других – халтура. От этого наблюдения стало неприятно, но он утешил себя мыслью, что вряд ли плитку здесь укладывали сотрудники банка.

Сотрудница кредитного отдела сегодня уже не улыбалась ему так приветливо, как в тот день, когда он принес заявление.