ДЫР

– И ты сунул кота задницей в ацетон? – восхитился Лошарик. – Это самый крутой способ сделать реактивного кота! Чувак, у тебя получилось!

Они прошли в просторную комнату. Одну стену занимал огромный книжный шкаф, на другой висел выцветший ковер. Под ногами скрипел старый паркет, а сверху укоризненно смотрела люстра с подбитым глазом – в одном из плафонов лампочка не горела, а зияла неровная дыра, как будто в люстру кто-то кинул камень. Обои кое-где отслоились, по потолку расползлось пятно сырости, но в комнате все же было довольно уютно, чувствовалась женская рука – та, что разложила по полкам салфетки и расставила вазочки, вымыла до блеска пол и поддерживала жизнь в цветах на подоконнике. Слава внимательно оглядел все вокруг, но сумки не увидел.

– Я так и думал, что вы придете. Жена пошла по магазинам, но оставила обед. Лучшие в мире котлетки и жареная картошечка… отличный закусон! А я приберег, я оставил, ждал вас.

Слава тяжело вздохнул.

– Слушай, друг, тебя как звать-то? Что-то я запамятовал.

– Меня это не удивляет, – трагическим тоном ответил тот. – Я оставил свое имя в прошлом и стал другим человеком. Поэтому я его никому не называю. Зови Ван Гогом. Я и картины так подписываю: «Ван Гог Второй».

– Послушай, ммм…. друг, – начал Слава издалека. – Ты помнишь, что вчера было?

– Отлично, отлично помню. Вчера было очень, очень хорошо. Лошарик нам такие стихи читал, такие стихи, – затараторил Ван Гог.

Он прочистил горло, отставил ножку в сторону и продекламировал:

– Браво! У тебя отличная память, – похлопал его по плечу Лошарик.

Слава поперхнулся и закашлялся. Он собирался спросить насчет сумки, но слова застряли в горле, вырвался только натужный кашель.

– Тебе надо выпить! – засуетился Ван Гог. – Я сейчас принесу котлетки, а вы пока садитесь на диван.

Ван Гог ненадолго исчез, но вскоре вернулся и вкатил в комнату черный лакированный столик на колесиках, на котором красовалась сковородка, доверху наполненная слегка подгоревший жареной картошкой, тарелка с горкой котлет и поллитровая банка домашних соленых огурцов.

– Каков натюрморт, а?! – восхищенно сказал художник и полез в шкаф.

Спустя мгновение натюрморт завершили початая бутылка водки и три объемистых стопарика.

– Ну, нальешь? – спросил Ван Гог у Славы с надеждой в голосе.

– Погоди. Я вчера подарил тебе сумку. Ты помнишь?

– Давайте сначала выпьем? – Ван Гог протянул Славе бутылку. – Пересохло уже в горле. С утра ведь ни в одном глазу, ни в одном глазу.

– Нельзя верить человеку, который не успел похмелиться, – поучительно произнес Лошарик и сполз с дивана на пол, поближе к тарелке с котлетами.

Слава вздохнул.

– Нет, так не пойдет. Ты помнишь сумку или нет?

– Смерти моей хочешь? – Ван Гог картинно повесил голову. – Ладно, пытай меня, я все расскажу, как плохой партизан на допросе. Припоминаю, вроде бы я вчера приносил какую-то сумку.

– Вроде бы или приносил? – Слава пристально посмотрел ему в глаза.

Ван Гог отвел взгляд и замахал руками:

– Да, я принес, я принес домой! И положил вот здесь, возле дивана.

Слава поднялся, обошел диван, заглянул за него. Сумки нигде не было.

– Танюша сегодня делала уборку. Она всегда по субботам убирается, пока я сплю. Она золотая женщина у меня, просто подарок.

«Жена пошла по магазинам», – вспомнил Слава, и сердце у него екнуло.

– Позвони ей, – хрипло сказал он.

– Ну дай хоть горло промочить! Душа ведь, душа болит!

– У меня тоже болит, за сумку.

– А что там у тебя? Я вчера и не посмотрел, так устал, просто сил не было.

– Бомба, – ответил Слава. – Ты газеты читаешь?

– Конечно, я же интеллигентный человек, – Ван Гог поправил беретку.

– Читаешь, а не знаешь, что нельзя у незнакомых людей сумки просто так брать.

– Какой же ты незнакомый! Ты сосед Лошарика, а Лошарика я сто лет знаю, он наш человек. Ты так не шути со мной, так нехорошо. И вообще нельзя так, сначала подарил, а теперь отбираешь. Порядочные люди так не поступают.

– Там одна вещь нужная осталась, в сумке. Просто позарез, как нужная. Заберу, и сумку отдам тебе обратно. Подарил, так подарил. Ты будешь жене звонить?

Ван Гог вздохнул, достал из кармана жилетки телефон, набрал номер и приложил трубку к остатку уха. Некоторое время он молча слушал, а потом пожал плечами и сказал:

– «Абонент временно недоступен». Наверное, батарейка кончилась.

Слава выругался себе под нос. Что за проклятье его преследует с этими недоступными абонентами!

– Ты же не против, если я ее тут с тобой подожду? А ты пока поищи, загляни в кладовки там, в шкафы, может, найдешь.

– По магазинам, это она до вечера ходить будет. Да вы сидите, я же разве против? Вы другого такого как я, не найдете, кто гостям так рад! Слав, я поищу, конечно, твою сумку, но ты ведь нальешь? Есть-то ведь хочется, картошечка остывает.

Слава вздохнул и взялся за бутылку. Ему очень нужно, чтобы этот странный маленький человечек был на его стороне, а значит, придется выпить. Может, и тупая, гулкая боль в голове, наконец, утихнет. Когда он разлил все до капли и поставил ее обратно на столик, в ней уже снова бултыхалась ровно четверть. Слава зажмурился и выпил, произнеся про себя один-единственный тост: «За то, чтобы деньги нашлись в целости и сохранности». Загнул один палец – это первая.

Глава восьмая. Марсельеза

Слава поднял пятую, чокнулся, и в очередной раз поклялся себе, что эта – последняя. Сначала он планировал ограничиться строго одной, однако, когда художник принес свою новую картину и с торжествующим видом откинул скрывавшую ее простыню, рука сама потянулась к бутылке. Слава ровным счетом ничего не понимал в современной живописи – с таким же успехом ему можно было бы продемонстрировать схему сборки космического корабля – но, глядя на это произведение искусства, ему нестерпимо захотелось выпить – такая уж из нагромождения темных палочек, кружочков и грубых, выступающих мазков исходила глубокая экзистенциальная тоска. Впрочем, что такое «экзистенциальная тоска» Слава тоже толком не знал, однако как-то слышал по радио, что этот вид тоски очень свойственен русскому человеку, и теперь отчетливо чувствовал это на себе. «Долго смотреть на твою картину – это может и тюленя в Африке убить, если бы они там жили», – сказал Лошарик художнику. Последний кажется, принял это за комплимент.

Чем дольше Слава слушал рассказы сидящего перед ним маленького картавого человечка в берете, тем чаще брался за бутылку, потому что вся история его жизни излучала ту самую глубокую тоску, запечатленную на картине. Славе все меньше и меньше верилось, что сумка все-таки найдется.

С самой юности, закончив педагогический институт, Ван Гог толком нигде не работал, но всегда был одержим какой-нибудь великой идеей. То изучал математику и рассчитывал, когда и сколько нужно купить лотерейных билетов, чтобы непременно выиграть, то копался в архивных документах, чтобы найти царских еще времен клад, то изобрел какую-то спортивную игру и мечтал сделать ее настолько популярной, чтобы она вошла в программу Олимпийских игр. Стоило ли говорить, что ни одна из его затей не обернулась успехом. Несколько лет назад сестра пригласила его в гости в Прагу, где давно жила сама, и как-то случайно обронила, что художники, продающие на Карловом мосту свою картины, очень неплохо зарабатывают. Ван Гог по мосту ходил днями и ночами, разглядывал полотна, приценивался и, в конце концов, решил, что он и может писать картины ничуть не хуже.

– Открыл в себе талант к изобразительному искусству, – пояснил Ван Гог. – Выпьем за талант?

Оказалось, что продавать картины не так уж и просто. Почему-то на мосту родного города, который не часто посещали туристы, картины продаваться совсем не хотели, только полиция почем зря гоняла. Ван Гог прочел в интернете две заметки, которые показались ему весьма убедительными. В одной говорилось, что в наши времена даже очень талантливому художнику привлечь к себе внимание можно только эпатажем, а в другой какой-то психолог рассуждал о том, что если хочешь стать великим, то надо присматриваться к своим предшественникам и кумирам и поступать так же, как они.