Страница 36 из 47
И тут звякнул айфон Энди: пришла эсэмэска.
Хоби, не донеся стакан до рта, резко вздрогнул:
– Это что?
– Минутку, – сказал я, роясь в карманах.
Эсэмэска была от Фила Лефкова, который учил японский вместе с Энди: “привет тео, это энди, все ок?” Я торопливо выключил телефон и сунул его обратно в карман.
– Простите, – сказал я, – так что вы говорили?
– Я и забыл, – несколько секунд он глядел в пустоту, потом покачал головой. – Я и не думал, что снова это увижу, – сказал он, глядя на кольцо. – Так на него похоже – попросить тебя принести его сюда, отдать мне в руки. Я… ну, конечно, я ничего такого никому не сказал, но был уверен, что его кто-то прикарманил в морге…
И снова телефон противно, пискляво звякнул.
– Ой, простите! – сказал я, снова его вытащив.
Энди писал: “Хочу убедиться, что тебя не режут!”
– Простите, – повторил я, прижимая кнопку, чтоб уж наверняка, – вот, теперь точно выключил.
Но он только улыбнулся в ответ и глянул в стакан. Капли дождя постукивали и стекали по стеклу в потолке, отбрасывая мокрые тени, которые струились по стенам. Я стеснялся сам заводить разговор и ждал, что он сам возобновит беседу, но он молчал, и мы так и сидели мирно с ним на кухне – я потягивал остывающий чай (лапсанг сушонг с дымным, чудноватым вкусом) и ощущал всю странность моей жизни и того, где я оказался.
Я отодвинул тарелку.
– Спасибо, – послушно сказал я, обежав взглядом кухню, – все было очень вкусно. – По привычке я говорил так ради мамы, если она вдруг слушает.
– Ой, как вежливо! – рассмеялся он, но не злобно, а так, что было понятно, он по-дружески. – Нравится тебе?
– Что?
– Мой Ноев ковчег, – он кивнул в сторону полки. – Я думал, ты на него смотришь.
Потертые деревянные животные (слоны, тигры, быки, зебры, все на свете – до пары крошечных мышек) терпеливо стояли в очереди на посадку.
– Это ее? – спросил я, зачарованно помолчав – животные были выставлены с такой любовью (большие кошки подчеркнуто не смотрят друг на друга, павлин отвернулся от павы, чтобы полюбоваться своим отражением в тостере), что я мог себе представить, как она часами их расставляет, чтобы все было именно так, как надо.
– Нет, – его руки сомкнулись на столе, – это чуть ли не самый первый антиквариат, который я купил, тридцать лет назад. На распродаже народных американских промыслов. Я в народных промыслах особо не разбираюсь, никогда в них ничего не понимал – и эта штука не самого высшего качества, никуда в доме не вписывается, но скажи, ведь правда самые неподходящие вещи, вещи, которые вроде и ни к чему, и становятся тебе всего дороже?
Я отодвинул стул, не в силах сидеть смирно.
– А сейчас к ней можно? – спросил я.
– Если она проснулась, – он поджал губы, – ну, я не вижу в этом ничего дурного. Но помни, только на минутку. – Когда он встал, его громоздкая, ссутуленная высота снова застала меня врасплох. – Но предупреждаю, у нее… каша в голове. И еще, – он обернулся в дверях, – если получится, то лучше не говори ничего про Велти.
– Она ничего не знает?
– Знает, – говорил он отрывисто, – знает, но иногда, когда ей говоришь, она снова расстраивается. Спрашивает, когда это случилось и почему ей никто ничего не сказал.
Занавеси в комнате были наглухо задвинуты, и когда он впустил меня в комнату, я поначалу ничего не видел в ароматной, пахнущей духами темноте, к которой примешивались запахи лекарств и болезни. Над кроватью в рамке висела афишка фильма “Волшебник страны Оз”. В красном стакане-подсвечнике – среди четок и безделушек, нот, старых валентинок и бумажных цветов – оплывала парфюмированная свеча, вокруг лежали, казалось, сотни открыток с пожеланиями скорейшего выздоровления, а под потолком зловеще парила связка серебристых воздушных шаров, блестящие ниточки которых тянулись вниз, будто жала медуз.
– К тебе гости, Пип, – сказал Хоби бодрым, громким голосом.
Одеяло шевельнулось. Показался локоть.
– Угу-ммм? – послышался сонный голос.
– Милая, темно-то как. Может, давай-ка я раздвину шторы?
– Нет, не надо, пожалуйста, у меня от света глаза болят.
Она оказалась поменьше, чем мне помнилось, а ее лицо – расплывчатое пятно во мраке – было очень белым. Почти вся голова у нее, за исключением одного-единственного локона надо лбом, была выбрита. С легким трепетом подойдя поближе, я заметил что на виске у нее поблескивает что-то металлическое – я было подумал, заколка или шпилька, но потом различил, что над ухом у нее грозным клубком свернулись стальные медицинские скобы.
– Я вас слышала в коридоре, – сказала она тихим хрипловатым голосом, переводя взгляд то на меня, то на Хоби.
– Что слышала, голубка? – спросил Хоби.
– Как вы разговаривали. И Космо вас слышал.
Поначалу я не заметил собаки, но потом разглядел – рядом с ней, зарывшись в подушки и мягкие игрушки, свернулся серый терьер. Пес задрал голову, и по его седой морде и затянутым катарактой глазам стало ясно, что он уже очень старый.
– А я думал, голубка, ты спишь, – сказал Хоби, почесывая собаку под подбородком.
– Ты всегда так говоришь, а я всегда не сплю. Привет, – сказала она, глянув на меня.
– Привет.
– Ты кто?
– Меня зовут Тео.
– Ты какую музыку любишь?
– Не знаю, – ответил я, а потом добавил, чтоб не показаться тупым: – Я люблю Бетховена.
– Здорово. Ты похож на человека, которому нравится Бетховен.
– Правда? – ошеломленно переспросил я.
– Это комплимент. Я вот не могу слушать музыку. Из-за головы. Совсем ужас. Нет, – сказала она Хоби, который убирал бинты, книжки и обертки от бумажных салфеток со стула возле кровати, чтобы мне было куда сесть, – пусть сюда сядет. Можешь здесь сесть, – сказала она мне, чуть сдвинувшись в кровати и освободив мне место.
Я взглянул на Хоби за разрешением, потом аккуратно, одним бедром примостился на кровати, стараясь не потревожить пса, который поднял голову и злобно уставился на меня.
– Не бойся, он не укусит. Ну, хотя иногда кусается, – она посмотрела на меня дремотным взглядом. – Я тебя знаю.
– Помнишь меня?
– Мы друзья?
– Да, – ответил я, не подумав, смутился, что соврал, и глянул на Хоби.
– Прости, я не помню, как тебя зовут. А вот лицо помню, – потом, поглаживая собаку, добавила: – Я когда вернулась домой, не узнала свою комнату. Кровать узнала, все вещи – узнала, а вот комната была другой.
Теперь мои глаза уже полностью привыкли к темноте, и я видел и кресло-каталку в углу, и бутылочки с лекарствами на прикроватном столике.
– А что у Бетховена тебе нравится?
– Ээээ… – я не сводил глаз с ее руки, лежавшей поверх одеяла, с нежной кожи, заклеенной на сгибе локтя пластырем.
Она заворочалась в кровати, переведя взгляд с меня на силуэт Хоби в дверях, в ярком свете из коридора.
– Мне ведь нельзя много разговаривать, да? – спросила она.
– Нельзя, голубка.
– А по-моему, я не очень устала. Сама не пойму. Ты днем устаешь? – спросила она.
– Бывает. – После маминой смерти я часто стал засыпать на уроках, а после школы вырубался у Энди в комнате. – Раньше не уставал.
– Вот и я. А теперь вечно хочу спать. С чего бы? По-моему, это такая тоска.
Оглянувшись на освещенный дверной проем, я заметил, что Хоби отошел на минутку. На меня это было не похоже, но я почему-то умирал от желания взять ее за руку, и это я и сделал, едва мы остались одни.
– Ты не против? – спросил я.
Все как будто замедлилось, я словно пробивался сквозь толщу воды. Так странно было держаться за руку – за руку с девчонкой – и до чего же нормально. Раньше я ничего такого никогда не делал.
– Вовсе нет. По-моему, это очень мило, – и немного помолчав – я услышал, как храпит маленький терьер, – спросила: – Не возражаешь, если я глаза закрою на секундочку?
– Нет, – ответил я, проводя большим пальцем по ее костяшкам, прочертив им все косточки.