Страница 2 из 4
Неожиданно после этих слов огонь в лампе гаснет. Сцена погружается в полную темноту. Проходит некоторое время и огонек загорается снова, но при этом он ярко красного цвета. Сцена постепенно освещается красным. Комната бабушки немного изменилась: нет телевизора, нет фотографий, нет стола со стульями. Бабушка сидит как бы на невидимом стуле, оперевшись на невидимый стол. Красная лампа висит в воздухе рядом с бабушкой. По краям комнаты неподвижно стоят слева - солдат в абсолютно белой эсесовской форме, справа человек в одеянии православного священника, тоже абсолютно белый. Солдат сжимает в руках белый автомат, священник держит в правой руке белый крест. Лица их бледны, глаза закрыты. Бабушка тем временем распрямляется, словно слезает с невидимого стула. Она одета по-прежнему. Подхватив платок за оба конца и разведя руки в стороны, она начинает пританцовывать вокруг красной лампы.
БАБУШКА (выкрикивает частушки с сильным деревенским акцентом)
У мине у жопе пробка,
Мне плясать таперь няловко!
Ох, ох, ох, ох, тибетох, тох, тох!
У мине у жопе волос,
Потеряла бабий голос!
Ох, ох, ох, ох, тибетох, тох, тох!
У мине у жопе гвозди,
Ня пущают мине у гости!
Ох, ох, ох, ох, тибетох, тох, тох!
У мине у жопе каша,
Ня приду к тибе, Наташа!
Ох, ох, ох, ох, тибетох, тох, тох!
У мине у жопе жито,
Мая жисть давно прожита!
Ох, ох, ох, ох, тибетох, тох, тох!
У мине у жопе шапка,
На печи сидеть мне зябко!
Ох, ох, ох, ох, тибетох, тох, тох!
У мине у жопе грабли,
Мои ноженьки ослабли!
Ох, ох, ох, ох, тибетох, тох, тох!
У мине у жопе печка,
Уж давно погасла свечка!
Ох, ох, ох, ох, тибетох, тох, тох!
У мине у жопе крынка,
Заломила моя спинка!
Ох, ох, ох, ох, тибетох, тох, тох!
У мине у жопе боров,
У няво свирепый норов!
Ох, ох, ох, ох, тибетох, тох, тох!
У мине у жопе молот,
Обымает мине холод!
Ох, ох, ох, ох, тибетох, тох, тох!
У мине у жопе баня,
Прощевай, моя Любаня!
Ох, ох, ох, ох, тибетох, тох, тох!
У мине у жопе сени,
Отекли мои колени!
Ох, ох, ох, ох, тибетох, тох, тох!
У мине у жопе дом,
Хоронюся под столом!
Ох, ох, ох, ох, тибетох, тох, тох!
У мине у жопе поле,
Оставляют мине у горе!
Ох, ох, ох, ох, тибетох, тох, тох!
У мине у жопе речка,
Замирай мое сердечко!
Ох, ох, ох, ох, тибетох, тох, тох!
У мине у жопе лес,
Моя жизня в обрез!
Ох, ох, ох, ох, тибетох, тох, тох!
У мине у жопе Бог,
Не пущает на порог!
Ох, ох, ох, ох, тибетох, тох, тох!
Красный огонь в лампе медленно тухнет, сцена погружается в темноту. Конец первого акта.
АКТ ВТОРОЙ
Сцена и зрительный зал погружены в темноту. Вдруг на сцене вспыхивает крошечный огонек зажженной спички, который вскоре зажигает все ту же старую керосиновую лампу. Затеплившись, желтоватый огонек освещает все ту же бабушкину комнату, обставленную все той же мебелью. Все на месте - и сервант и телевизор и стол, за которым сидит бабушка и смотрит на огонь.
БАБУШКА Да... Как быстро время бежит. Тысяча девятьсот восемьдесят шестой. Не верится. Неужели дожила? (усмехается) Господи, как меня, старую, еще ноги носят... Восемьдесят шестой. Да. Сказали бы нам тогда с Полиной, что проживете еще сорок пять, так кто б из нас поверил. А вот на тебе прожили. И лампа наша целехонька, не избилась, не сломалась... (с любовью гладит своей морщинистой рукой латунный бок керосиновой лампы) Да... Ровесницы мы с тобой, милая. Отец покойный говорил, я родилась, а он весной тебя на Ярмарке в Подольске прикупил. Вот какие дела. И фитилек не сгнил, слава Богу... Неужели тогда с этой лампой жили? Не верится даже. Полина, бывало, как вечером свет отключат, зажжет и вяжет, вяжет. Она тогда в сорок первом Сережу ждала, на шестом месяце ходила. Сядет вот здесь и вяжет, вяжет. Николаю рукавицы, да носки. Он на фронте с самого июня был. Ей тогда тридцатый год пошел, а мне двадцать третий. Я-то вязать не любила. А она все вечерами вязала. Он ведь тут совсем рядом был, Москву оборонял. И убило его под Москвой. Не дошла тогда наша посылка, Полина, не дошла... (молчит, гладя лампу, потом со вздохом продолжает) Полина, Полина... Как ты там в этой больнице? Господи, хоть бы обошлось. Две недели без тебя живу, поговорить-то не с кем. И навестить не могу - ноги, как на грех, отказывают, а там на электричке два часа, а после по Москве на метро, да на трамвае - куда уж мне... А главное ни письма, ни весточки. Хоть бы написала - была операция, так мол и так. Изведусь вся... (вздыхает) Полинка-Полинка. Знаешь, сегодня день-то какой? Поди и забыла в своей больнице. А я помню и всегда помнить буду. Сегодня ж шестое декабря. Тот самый день. Вот я и лампу зажгла, как тогда вечером. Правда тогда похолоднее было - печка наша совсем не грела, дрова прогорят, а тепла нет. Лампу зажжем и сидим. А ты вяжешь, вяжешь... И тогда вязала к нашей свадьбе. Три ночи не спала. Подарила ему, моему лейтенанту, дорогому Федору Николаевичу, Феденьке моему. Два дня и две ночи побыли мы с ним, да и пошел на войну. Пошел, мой Федя. Милый мой Федя... Дай хоть посмотрю на тебя... (с трудом встает, берет лампу и, шаркая тапочками, подходит к висящим на стене фотографиям; подносит к ним лампу, стоит, разглядывая) Вот... Феденька мой. Тогда перед отправлением снялись мы с тобой. Вон какой красавец был. И я молодая. Хоть фотография осталась. И было нам по двадцать три года. Господи, было ли это? Полина? Помнишь Федю моего? Как на свадьбе сидели? Иван Кузьмич как хорошо сказал тогда, помнишь? А Лизу помнишь? Она тогда ведь моложе меня была! Господи, родные вы мои... все вы здесь, все... все... (трогает рукой фотографии) Все. Смотрите на меня, улыбаетесь. И молчите. Все кажется, что вот возьмете и заговорите со мной. Ах нет. Молчите все это времечко. Все сорок пять лет. И ты, Лиза. И ты, Иван Кузьмич. И ты, Феденька. Два дня побыла с тобой. А потом - ничего. Пропал без вести. А что это такое? Как это без вести? Ведь это еще хуже, чем смерть. Как это возможно - без вести? Федя. Где ты, милый мой Феденька? Сколько лет ждать тебя? Феденька мой... мучишь меня полвека... Господи... Федя... (голос ее прерывается, лампа дрожит в руке. Бабушка гладит фотографию Федора) Помнишь как провожала тебя? Как на вокзале поезда ждали? А я все молила, чтоб его вовсе не было. Стою с тобой и молю. Хоть бы не пришел, хоть бы еще денек побыть с тобой... А как увидала, что идет ваш паровоз - сердце так и сжалось. Я и плакать не могла тогда. Другие бабы рядом ревели, а я стою, руки ко рту поднесла, да и гляжу на тебя молча. А ты тоже на меня молча смотришь. Так молча и простояли, пока не закричали "по вагонам!" И пошли вы по вагонам. И ушел ваш поезд... (умолкает, стоит еще некоторое время у фотографий, потом идет с лампой мимо стола и, остановившись на краю сцены, смотрит в зал) Сколько лет прошло, а все перед глазами живое так и стоит. И поезд и бабы на перроне и война, будь она проклята. От нас фронт совсем неподалеку проходил, верстах в сорока. Через наш поселок столько войск прошло - не сосчитать. Бывало идут колонны наших солдатушек, а мы с Полиной стоим на крыльце, машем им. А они идут, улыбаются. Идут умирать за нас. Раза три у нас части останавливались. Один раз офицеры жили. Один чудак такой, полез ко мне с нежностями, а я говорю у меня муж тоже лейтенант, между прочим со своей частью в соседнем селе стоит, сейчас прийти должен. Так он, бедняга, с перепугу в соседскую избу ночевать ушел... А ночью, бывало, лежим с Полиной и слушаем канонаду. И все кажется, что скоро по нам стрелять начнут. И однажды впрямь в соседнем лесу стали бомбы рваться. Мы скорей в погреб. Пересидели... (вздыхает) Страшно вспоминать теперь. А тогда по молодости и не было страха. Только за Федю переживала сильно. Все время о нем думала. Да ждала когда война кончится. Эх, Полина, Полина. Ты-то своего тоже не дождалась. Ну так тебе хоть похоронка пришла. А после войны вы с Сережей на могилку поехали. А мне - ни могилы, ни письма. Господи... Это же тяжелей не придумаешь - без вести... (идет по сцене, останавливается, поворачивается к залу и продолжает) В январе получила я это извещение. А осенью у меня Гришутка родился. Я тогда первое время с ним да с Сережкой сидела, а Полина на заводе гранаты собирала, нас всех кормила. А потом детишек в ясли стали отдавать, да и я на завод пошла к Полине в бригаду. Собирали мы, русские бабы, гранаты. Три года собирали. Сколько уж этих гранат мы с Полиной свинтили - и не перечесть. Я и теперь могу эту гранату с закрытыми глазами собрать. Да только не приведи Бог. Будь прокляты эти войны, эти гранаты... (идет к столу, ставит лампу, садится на прежнее место) А помнишь, Полина, как война кончилась? Помнишь? Я тоже помню. В мае тогда сады цвели и вдруг - победа! Плакали мы с тобой от радости, да и от горя тоже... А потом жизнь пошла чередом. Дети выросли, отучились в школе. Сережа в техникум пошел, Гришутка в мореходное училище. Армию отслужили, женились. У обоих по двое детей. Сережа в Куйбышеве инженером работает, а мой Гриша - военный моряк, командир атомной подводной лодки. Вот как. Они в Мурманске живут. Жена Лидочка, славная такая. А ребята - Петька с Аликом - пострелы, непоседы. Все в Гришутку! (смеется) Обещали весной приехать погостить. Бог даст - доживем... Только бы с тобой, Полина, все хорошо обошлось... Да. Полина-Полина. Помнишь шестое декабря? Так же вечером сидим, а по радио говорят - Красная Армия под Москвой перешла в контрнаступление. Помнишь? Тогда я поняла - конец немцам, конец Фашистам... Вот, Полина. Пережили мы с тобой все это, теперь нам грешно умирать - надо внуков нянчить. Ведь мы с тобой русские бабушки...