Страница 142 из 162
СТАВКА НА НОРМАЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА
Припомнить все случаи, которые производили самые сильные смущения и душевные страдания.
Какие именно из этих душевных страданий были сильнее других и невыносимей.
Почему они невыносимы и почему нельзя преодолеть их.
Собрать и изложить это непреодолимое и доказать, что точно никакими силами нельзя преодолеть его.
В заключение рассмотреть в самом себе, какие нервы в нас чувствительнее и раздражительнее прочих.
В этой короткой записи, сравнительно недавно найденной в бумагах Гоголя, явно заключено зерно какого-то не совсем обычного — то ли художественного, то ли научного — гоголевского замысла.
Гоголь этот свой замысел не осуществил.
Его осуществил Михаил Зощенко в своей книге «Перед восходом солнца».
Во всяком случае, он сделал в ней нечто поразительно похожее на то, что задумывал совершить Гоголь.
...я понял ясно, что причина моих несчастий кроется в моей жизни. Нет сомнения — что-то случилось, что-то произошло такое, что подействовало на меня угнетающим образом.
Но что? И когда это случилось? И как искать это несчастное происшествие? Как найти эту причину моей тоски?
Тогда я подумал: надо вспомнить мою жизнь. И я стал лихорадочно вспоминать. Но сразу понял, что из этого ничего не выйдет, если не внести какую-то систему в мои воспоминания.
Нет нужды все вспоминать, подумал я. Достаточно вспомнить только самое сильное, самое яркое. Достаточно вспомнить только то, что было связано с душевным волнением.
Задумав эту книгу, он поделился своим замыслом с известным физиологом А. Д. Сперанским. Тот не слишком был удивлен, что дилетант, далекий от науки, вторгается в сферу, как-никак требующую специальных знаний. Он даже высказался в том смысле, что некоторые причуды человеческой психики «пока еще в большей степени дело писателя, чем ученого».
Но Сперанский все-таки не предполагал, что Зощенко собирается написать в полном смысле слова научную книгу. Он думал, что это будет похоже на «Возвращенную молодость». То есть что научный или, лучше сказать, квазинаучный текст, как и в «Возвращенной молодости», станет чем-то вроде приложения или комментария к тексту художественному.
Но Зощенко дал ему понять, что на этот раз все будет иначе.
— Это будет трактат или роман?
— Это будет литературное произведение. Наука войдет в него, как иной раз в роман входит история.
— Снова будут комментарии?
— Нет. Это будет нечто целое. Подобно тому, как пушка и снаряд могут быть одним целым.
— Стало быть, эта работа будет о вас?
— Полкниги будет занято моей особой. Не скрою от вас — это меня весьма смущает.
В конечном счете автобиографические новеллы (воспоминания о тех событиях его жизни, которые были связаны с сильным душевным волнением) составили не полкниги, как это сперва предполагалось, а большую ее часть. Читателями книга Зощенко «Перед восходом солнца» была воспринята (да и сейчас воспринимается) как книга автобиографическая. Но сам автор, как видим, вовсе не считал ее таковой. Автобиографические новеллы, кажущиеся основным содержанием книги, — это «пушка». Пушка по своим размерам гораздо больше снаряда. Но назначение ее все-таки состоит в тот, чтобы выпустить снаряд.
Говоря попросту, Зощенко нимало не сомневался именно в научном значении этой своей книги.
Интерес к науке о высшей нервной деятельности у него возник давно, еще задолго до работы над «Возвращенной молодостью».
Его издавна увлекали теории, предлагавшие различные способы обретения душевного здоровья.
5 августа. Два раза был у меня Зощенко. Поздоровел, стал красавец, обнаружились черные брови (хохлацкие) — и на всем лице спокойствие, словно он узнал какую-нибудь великую истину. Эту истину он узнал из книги Марциновского «Борьба за здоровые нервы» — которую привез мне из города. «Человек не должен бороться с болезнью, потому что эта борьба и вызывает болезнь. Нужно быть идеалистом, отказаться от честолюбивых желаний, подняться душой над дрязгами, и болезнь пройдет сама собой! — вкрадчиво и сладковато проповедует он. — Я все это на себе испытал, и теперь мне стало хорошо». И он принужденно усмехается. Но из дальнейшего выясняется, что люди ему по-прежнему противны, что весь окружающий быт — вызывает в нем по-прежнему гадливость, что он ограничил весь круг своих близких тремя людьми (жена, сын и любовница), что по воскресеньям он уезжает из Сестрорецка в город, чтобы не видеть толпы...
Стал я читать книгу, которую он мне привез из города — труизмы в стиле Cristian Science. Но все они подчеркнуты Зощенкой — и на полях сочувственные записи. Подчеркиваются такие сентенции: «Путь к исцелению лежит в нас самих, в нашем личном поведении. Наша судьба в наших собственных руках...»
8 августа. Одно мое в эти дни утешение — Зощенко, который часто приходил ко мне на целые дни... Он как будто постарел лет на десять — по его словам, это оттого, что он опять поддался сидящему в нем дьяволу... «Я, — говорит он, — почти ничего не хочу... Эта тошнота не дает мне жить и, главное, писать. Я должен написать другую книгу, не такую, как „Сентиментальные рассказы“, жизнерадостную, полную любви к человеку, для этого я должен раньше всего переделать себя. Я должен стать как человек: как другие люди... Я изучил биографию Гоголя и вижу, на чем свихнулся Гоголь, прочитал много медицинских книг и понимаю, как мне поступать, чтобы сделаться автором жизнерадостной положительной книги...
Взял у меня Фета воспоминания — и не просто так, а для того, чтобы что-то такое для себя уяснить, ответить себе на какой-то душевный вопрос, — очень возится со своей душой человек...
Конец августа. Позвонил Зощенко. «К. И.! Так как у меня теперь ставка на нормального человека, то я снял квартиру в вашем районе на Сергиевской, три дня перед этим болел: все лежал и думал, снимать ли? — и вот наконец снял, соединяюсь с семьей, одобряете? Буду ли я лучше писать? — вот вопрос.» Я сказал ему, что у Щедрина уже изображена такая ставка на нормального человека — в «Современной идиллии», — когда Глумов стал даже Кшепшицюльскому подавать руку.
Дневник — жанр особый. Факты и события фиксируются в нем сжато, конспективно. Многое нуждается в расшифровке, поскольку дневник обычно пишется для себя, то есть для читателя, которому не надо подробно растолковывать, в каком контексте была произнесена та или иная фраза, каким жестом, какой мимикой она сопровождалась.
В этом смысле, пожалуй, наиболее многозначительна последняя запись. Вряд ли Чуковский просто так, ни с того ни с сего, вспомнил про Глумова, который «стал даже Кшепшицюльскому подавать руку».
Сперва припомним, кто такой этот самый Кшепшицюльский.
Всего замечательнее, что мы не только не знали имени и фамилии его, но и никакой надобности не видели узнавать. Глумов совершенно случайно прозвал его Кшепшицюльским, и, к удивлению, он сразу стал откликаться на этот зов...
Лгунище он был баснословный... Хвастался, что служит в квартале только временно... что хотя его и называют сыщиком, но, собственно говоря, должность его дипломатическая, и потому следовало бы называть его «дипломатом такого-то квартала».
Кшепшицюльский, стало быть, — шпик, полицейский сыщик. Подавать руку такому человеку — это для читателя Щедрина была уж самая последняя степень нравственного падения.
Но герои «Современной идиллии», с которыми Чуковский сравнил попытку глубоко почитаемого им Михаила Михайловича Зощенко сделать «ставку на нормального человека», на панибратстве с Кшепшицюльским не остановились. Они пали еще ниже.