Великанша

– Я боюсь.

– Иначе нельзя, если ты хочешь, чтобы я тебя немножко предпринял, розочка моя.

Какие окорока! Каждая ляжка была с поросенка. Лично на меня это произвело – такие объемистые объемы. Я провел по ним ладонью – кожа была в пупырышках.

– Теперь, козочка, «опен задок», открой дверь, как говорят бритиши, – настойчиво говорю я, покрывая бешеными поцелуями пупыристые ляжки, как бы приручая ее.

Согнутой в локте рукой она стыдливо прикрыла глаза. И только после этого стала раздвигать их, свои чудовищные окорока, они расходились, как два вола в упряжке, когда с них сняли ярмо, – каждый в свою сторону. О, ля! О, ля, ля! Вперед, господа пещерные спелеолухи! Я оказался как на другой планете. Еще не открытой. Я не удержался и присвистнул. Свист – это инстинкт страха. Потому что понять ничего было нельзя с первого взгляда. Какие-то головокружительные обрывы, долины, – как Колорадо с воздуха, – и джунгли, особенно джунгли, непроходимые, перевитые гирляндами, как на карнавале, и потом странные аллеи, ведущие в никуда, причудливые тропинки, петляющие как бы между бамбуками. Ее мохнатка была как регион. Да, регион. Звездища такого размера, увеличенная как на афише, от этого может возникнуть головокружение. Мне казалось, что если я сейчас заговорю громко, то расщелина Нинетты мне тут же будет вторить эхом. Но самое ошеломляющее в ней была, если можно так сказать, таинственность (неизведанность). Будто это была не половая щель, а амбразура, из которой вот-вот по тебе откроют огонь. Как те тропические цветы-убийцы, которые захватывают своими лепестками животных и пожирают их. Из нее, из этой расщелины, веяло опасностью. У меня возникало беспокойство. Я боялся нырять туда. Даже погладить не решался. Мне казалось, что она проглотит мою руку, глум-глум – и все! Откусит ее по запястье, как здоровенным секатором.

– Ну, сделайте же мне что-нибудь, – умоляюще вздыхала Нинетта. – Пожалуйста, сделайте мне что-нибудь!

Так ей было невтерпеж. Так ей хотелось, этой бедняжке великанше.

– Ну, конечно, конечно, малышка, сейчас сделаю, не премину, – успокаивал я ее обещаниями.

Но мне нечем было делать. А сам не знал, как к ней подступиться. Слониха заерзала. И стала просить, жестикулируя своим седалищем, но вдохновение у меня от него не поднималось. Когда девчонка бьется в лихорадке чувств, а твой артист опустил занавес, двух решений быть не может – языком! Отлично, сейчас я исполню этой бесстыдной девахе тирольский танец на ее духовой трубе. Песню ветра в колосьях пшеницы, растущей по краям ее половой борозды. Песню золотой пшеницы в ее дикой гриве. Ну, мистер Кусто, ныряй! И стал я пахать. Лобок у нее был, как головка наковальни. На ее смертоносных склонах можно было проводить соревнования по гигантскому слалому. Тут, чтобы придать себе смелости и расположения духа, я сам себе говорю, что во все времена мужик находил выход из положения. Еще до рождества Христова крестоносцы брали с собой в поход сушеное мясо. А потом Ален Бомбар, как мудак, на своем плоту пересек Атлантику, чтобы доказать себе, что лучше салата из водорослей нет ничего вкуснее на свете. И я подумал: «Сейчас я ее пошершавлю, эту великаншу». Я буду единственным, кто на это решился. Об этом в книжках по истории не напишут, но я это сделаю, черт возьми! И, возбудившись от этих мыслей, я принимаюсь скрести трюм. Как я ее хлебал, эту Нинетту, по высшему классу. Да и было что хлебать! Вкуснятина. И столько всего. Только успевай. Как на пикнике. Она умирала от счастья, эта толстая скотина. В ней взыграло ретивое. Это ни с чем не сравнить – когда тебя забирает. Удовольствие не насморк, его подцеплешь быстрее.

Исполняя сцену «завтрак жвачного на траве», я уже строил планы дальнейших действий. Я хотел перейти к холодному оружию, имея в виду, что местность стала непроходимой, как поле стадиона «Парк де Пренс», раскисшее после дождя. Уй! Какая мерзкая погода! Я себе говорю: «Ладно, еще немножко подмету и введу в бой свою гаубицу». Тут-то и случилась драма. Великанши такие – их чувства невозможно резюмировать. Они доходят до точки кипения, когда ты не ожидаешь. Я вдруг становлюсь глухим, слепым и начинаю задыхаться. Это великанша сжала свои ноги. Ты меня прости, конечно, но это хуже, чем тиски. Как будто мне на каждое ухо положили по недоенной корове. В глазах у меня помутилось. Позвонки затрещали. Я буквально подыхал от удушья. Я хочу высвободить голову, но ее инстинкт самозащемления заставляет ее ноги сжиматься еще сильнее. Из этого ошейника ляжек вытащить башку невозможно. «О господи, – шепчу я сам себе, – неужто я так умру... так по-мудацки!» К месту будь сказано! Погибнуть с мордой, зарывшейся в этой безразмерной звездище.

Я стал колотить ее кулаками по заднице, эту сволочь, но это только стимульнуло ее возбуждение. Она сдавливала все крепче и крепче! А у меня подходили к концу запасы кислорода, и я уже выскребал последние крохи. Рефлекс! Я сую руку назад и нащупываю в заднем кармане шкер свой пугач. Это моя последняя воля, говорю я себе, а потом думаю, не стрелять же мне в зад этой людоедке, добрая душа которой получает удовольствие, ферст тайм, донор ветер! Я выхватываю ствол, свешиваю руку и жму на курок. Трах, трах, трах, трах и трах (я помню каждый выстрел!). Зажатый между ляжек мисс «Тур Эффель», я слышал только жидкие хлопки. Во всяком случае, последнего выстрела я не слышал, так как я при этом вырубился. Чуть позднее ко мне вернулось мое сознание. Девчонка стояла у стены, сложившись в шее, так как ее башка упиралась в потолок. Ведь в мотелях, имея в виду, чем там занимаются, не нужны высокие потолки. Она пучилась на меня своими вылезшими из орбит гляделками. А с улицы кто-то во всю мочь тарабанил в дверь. Голос хозяина мотеля вопил: «Что происходит? Откройте или я вызову полицию!» Сделав три глотка воздуха, я отворил.

В полкодроме воняло порохом. Мужик забежал внутрь. И с ним еще несколько других менов. Все орали, как болельщики на футболе. Я разобъяснил мотельщику, что я из легавки и что мой пистолет по оплошности жикнул поносом. Тут он мне сказал, что хоть я и флик, но палас есть палас, а палас у него был высшего сорта и стоил столько-то за кубометр. Я не возникал и отвалил столько, сколько запросил этот гомик. Единственное, за что мне было стыдно, это за мою великаншу, над которой все ржали и смотрели, как на диковинного зверя. Кому она что плохого сделала, а, эта великанша? Да и мотельщику я заплатил за палас без возражений. Возьми, раз просишь. После всего случившегося у нас с ней ничего не склеилось, как говорится. Желание потрахаться пропало. Во всяком случае у меня! И ушла она на своих двоих на метро, так и не оприходовав свою трахогузку. Против судьбы не попрешь!