Каменная подстилка (сборник)

Она не говорит «когда он умер», даже беседуя сама с собой. Слово на «у» объявлено непристойным. Вдруг он услышит и обидится, или будет страдать, или растеряется и расстроится, или даже рассердится. Одно из ее убеждений, не сформулированных до конца словами, – Эван сам не знает, что он мертв.

Она садится за стол Эвана, закутавшись в его черный плюшевый купальный халат. Черные плюшевые купальные халаты для мужчин были в моде в… девяностых? Этот халат она покупала сама, подарок на Рождество. Эван всегда отбивался от попыток одеть его по моде, хотя ко времени покупки халата они прекратились – Констанции было уже все равно, как он выглядит в глазах окружающих.

Сейчас она кутается в халат – не ради тепла, а ради утешения: так ей кажется, что Эван все еще в доме, просто вышел куда-то. Констанция не стирала халат после смерти мужа: чтобы пахло им, а не стиральным порошком.

«Ох, Эван, – думает она. – Нам было так хорошо вместе! А теперь все кончилось. Почему все кончилось так быстро?»

«Возьми себя в руки», – говорит Эван. Он не любит, когда она распускает нюни.

– Угу, – отвечает она. Расправляет плечи, поправляет подушку на эргономическом компьютерном кресле Эвана и включает компьютер. Появляется заставка: портал в волшебную страну, нарисованный для нее Эваном, который был архитектором, пока не перешел на более стабильную работу университетского преподавателя. Впрочем, курсы, которые он читал, назывались не «Архитектура», а «Теория конструируемого пространства», «Рукотворный ландшафт», «Тело в объеме». Эван по-прежнему прекрасно рисовал и нашел выход увлечению – создавал забавные картинки сперва для детей, а потом и для внуков. Заставку он нарисовал как подарок жене и еще как свидетельство, что принимает всерьез эти ее штучки – которых, скажем прямо, немного стыдился в своих утонченных интеллектуальных кругах. Как свидетельство, что принимает всерьез саму Констанцию. (И в том, и в другом у нее время от времени были причины сомневаться.) И еще – как знак прощения за Альфляндию, за то, что из-за нее жена не уделяла ему должного внимания и заботы. За то, как она порой смотрела на него, не видя.

Констанция про себя думала, что заставка – приношение во искупление вины за какой-то его проступок, в котором он не желал признаваться. За то время, когда Эван был чувствами где-то очень далеко от нее и, возможно, поддерживал связь – не физическую, так эмоциональную – с другой женщиной. С другим лицом, другим телом, другим голосом, другим запахом. Другим гардеробом с чуждыми Констанции поясами, пуговицами и молниями. Кто была эта женщина? Констанция питала разные подозрения, но потом понимала, что ошиблась. Неотступная тень тихо смеялась над ней из бессонной тьмы в три часа ночи, а потом ускользала. Констанция не могла назвать ничего конкретного.

Все это время она чувствовала себя неповоротливым куском дерева. Она была сама себе скучна, она была жива только наполовину. Она вся онемела.

Она никогда не допрашивала мужа об этом, никогда не припирала его к стенке. Эта тема была как слово на букву «у» – она присутствовала, висела у них над головами, как огромный дирижабль с рекламой, но упомянуть о нем вслух значило бы разрушить магию. Совершить некое действие, окончательно и бесповоротно. «Эван, у тебя другая женщина?» – «Возьми себя в руки. Рассуждай здраво. С какой стати у меня вдруг появится другая женщина?» Он бы отмахнулся, сбросил со счетов ее вопрос.

Констанция могла бы назвать кучу причин. Но она только улыбалась и обнимала его, и спрашивала, что он хочет на ужин, и держала язык за зубами.

Портал на заставке – каменный, с закругленным сводом, вроде римской арки. Он проделан в длинной высокой стене с башенками наверху. Над башенками реют красные стяги. Массивные ворота из бруса распахнуты. За ними виднеется залитый солнцем пейзаж, где в отдалении торчат другие башни.

Эван долго возился с заставкой. Штриховал, раскрашивал акварелью. Даже добавил лошадей, пасущихся на дальнем поле, а вот с драконами связываться не стал. Картинка очень красивая, хорошенькая, в стиле Уильяма Морриса или, скорее, Берн-Джонса, но от истины далека. Стена и ворота – слишком новые, чистые, будто вылизанные. Хотя и в Альфляндии есть уголки роскоши – шелк и бархат, вышивки, узорные канделябры – по большей части это древняя, грязноватая и слегка обветшалая страна. Кроме того, она страдает от вражеских набегов, поэтому в ней часто встречаются руины.

Над вратами на заставке высечена в камне надпись псевдоготическими прерафаэлитскими буквами: АЛЬФЛЯНДИЯ.

Констанция набирается духу. И входит.

По ту сторону заставки нет никакого солнечного пейзажа. От ворот вьется узкая дорога, почти тропа. Она спускается вниз, к мосту, освещенному – поскольку на дворе ночь – желтоватыми светящимися округлыми формами вроде яиц или капель воды. За мостом – темный лес.

Сейчас она перейдет мост, осторожно пересечет лес, остерегаясь засад, выйдет на открытое пространство и окажется на распутье. Там ей предстоит выбрать дорогу. Все они ведут в Альфляндию, но в разные версии. Даже Констанция – создательница этой страны, кукольник, дергающий персонажей за ниточки, демиург и Парка – не знает, куда в конце концов попадет.

Она начала творить Альфляндию давным-давно, задолго до встречи с Эваном. Тогда она жила с другим мужчиной, у них было две комнаты на втором этаже старого дома, с комковатым матрасом на полу, общим туалетом в коридоре, электрочайником (ее) и электроплиткой (его), официально запрещенными. Холодильника у них не было, поэтому еду ставили на подоконник снаружи, где она прокисала летом и замерзала зимой. Весной и осенью было бы ничего, если бы не белки.

Мужчина, с которым она тогда жила, был из компании поэтов, с которой Констанция водилась в трогательном юношеском заблуждении, что и она тоже поэт. Его звали Гэвин, по тем временам необычное имя, хотя сейчас – ничего особенного, сейчас Гэвинов стало заметно больше. Юная Констанция считала, что ей колоссально повезло: Гэвин был на четыре года старше, знал кучу других поэтов, был худ, ироничен, пренебрегал условностями общества и мрачно острил, подобно многим другим тогдашним литераторам.

Констанция была счастлива даже оказаться мишенью иронических или мрачно-сатирических замечаний Гэвина – в частности, он заявлял, что ее задница приковывает к себе и запоминается надолго, в отличие от ее же стихов. Кроме того, он оказал ей большую честь, изобразив ее в своих творениях. Конечно, он не называл ее по имени – тогда поэтам полагалось именовать своих муз «госпожа моя», «любовь моя», «леди», «Прекрасная Дама» (дань народным песням и рыцарской поэзии) или просто «она». Констанция сходила с ума от любви, читая стихи Гэвина (особенно эротические) и говоря себе, что каждый раз, когда в них упоминается «моя любовь» или «она», речь идет о ней, Констанции. «Прекрасная Дама раскинулась на подушках», «Первый утренний кофе моей госпожи», «Любовь моя облизывает мою тарелку» – все они согревали ей сердце, но больше всех она любила сонет «Прекрасная Дама, стоящая раком». Когда Гэвин бывал с ней неласков, она доставала этот сонет и перечитывала его.

Помимо литературных увеселений они весьма активно и изобретательно предавались сексу.

Встретив Эвана, Констанция поняла, что не стоит чрезмерно откровенничать с ним о своей прежней жизни. Хотя о чем тут беспокоиться? Да, Гэвин умел испытывать страсти, но он был настоящий козел; так что Эван мог не бояться сравнений, рядом с Гэвином он был просто принц в сверкающих доспехах. Кроме того, отношения с Гэвином кончились плохо – печально и унизительно для Констанции. Так чего о нем вспоминать? Какой в этом смысл? Эван никогда не спрашивал, были ли в ее жизни другие мужчины, и Констанция никогда ему не говорила. Она очень надеется, что он не узнает о Гэвине своими путями – через ее невысказанные мысли или иным способом.

С Альфляндией связан один приятный момент: любое тяжелое воспоминание можно вынести в нее через портал и спрятать во дворце памяти. Этот мнемонический прием был в большой моде… когда? Кажется, в восемнадцатом веке. Если хочешь что-то удержать в памяти, свяжи это в уме с воображаемой комнатой и, когда захочешь вспомнить все, мысленно зайди туда.