Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 12 из 23



Раздался свисток. Колыхнулся вагон. Звякнули буфера. Поплыла платформа. Застучали колеса.

Лёшка глянул в окно. Прощай, Питер!

Глава вторая

Голодай-село

Дед Сашка

Длинной горбатой улицей растянулось село Голодай. Легло оно между лесом и рекой Голодайкой, повиснув ветхими, скособочившимися избами над самой кручей. И только в центре села, на самом высоком месте, как напоказ, ладный дом с каменным низом. Резное крыльцо. Дубовая дверь. Вывеска: «Лавка. Пафнутий Собакин».

В Голодай-селе Лёшка уже бывал: приезжал вместе с бабкой Родионовной в гости к деду Митину.

Минуло три года. И вот Лёшка снова идет по голодаевской улице. Прошел мимо лавки Собакина, свернул в проулок, спустился к овражку. Тут у самой околицы – старенький дом, подгнившие бревна, дырявая крыша, единственное оконце подслеповатым глазом смотрит на мир. Это и есть изба старика Митина или, попросту, деда Сашки. Лёшка ударил в дверь.

– Кто там?

Дверь отворилась.

– Лексей! – закричал старик. – Ить ты. Откуда ты взялся?! – Смотрит дед Сашка, не верит своим глазам. – Вот так гость! Ну и дела. Лёшка, внучек, пожаловал! Заходи, заходи, – засуетился старик.

Лёшка переступил порог, глянул по сторонам. Все тот же стол, та же лавка, те же поленья в углу, и дед Сашка тот же самый, такой же маленький, с бородавкой на правой ноздре.

– Ты что же, насовсем или как? – обратился старик.

– Насовсем.

– Тебя что же, аптекарь прогнал или что другое?

– Я сам не схотел, – ответил уклончиво Лёшка.

– Эна она чего-о… – протянул старик. – Выходит, аптекарь строгий… – Дед Сашка снова засуетился, притащил целую миску соленых огурцов, отрезал краюху хлеба, придвинул к Лёшке: – Ешь, наедайся.

Вечером пришли соседи: дед Качкин, Дыбов-солдат, по ранению вернувшийся с фронта, Прасковья Лапина и еще человека два или три. Все с удивлением смотрели на Лёшку, поражались, как он один доехал из Питера. Потом стали расспрашивать про Петроград, про свержение царя.

И мальчик рассказал обо всем, что видел: про то, как в городе пять дней шла стрельба, как разъезжали грузовики с солдатами, как арестовывали жандармов, про Арсенал и про многое другое.

– Ну, а что в Питере про землю говорят? – спросил Качкин.

– Когда ее мужикам нарезать станут? – добавил Дыбов.

– И как там с войной, скоро ли с немцем замирятся? – полезла с вопросами Прасковья Лапина.

Лёшка задумался. О земле он ничего не знал. Про войну тоже. И мальчик снова принялся рассказывать про грузовики, Арсенал и как арестовывали важных царских чиновников.

Но теперь собравшиеся уже потеряли интерес к Лёшкиным рассказам и вскоре начали расходиться.

– Чего это они? – спросил мальчик у деда.

– Земля, Лексей, – ответил старик, – для мужика вещь первейшая. На кой им твои грузовики и твой Арсенал. Ты им землицу возьми и выложи. Э-эх, и чего царя только скидывали, раз землю не дают… – вздохнул дед Сашка.

Свержение

Обжился Лёшка на новом месте. Познакомился с Сонькой Лапиной, с Митькой Дыбовым, с Петькой Панкиным и другими ребятами.

Все с завистью смотрели на Лёшку: приехал из Питера, видел, как царя скидывали, бывал в домах у князей и графов и видным делом был занят – служил у аптекаря, разносил порошки и лекарства. Стали ребята крутиться около Лёшки и по пятам за ним бегать.

И вот как-то Лёшка затеял играть в царя. Однако царем никто не хотел быть. Заспорили. Тогда Сонька предложила позвать Аминодава Собакина, сына кулака и лавочника Собакина. Предложение понравилось. Ребята побежали к кулацкому дому.

– Аминодав, хочешь царем быть?

– Хочу. – Потом подумал: – А бить не будете?

– Зачем же бить – ты же царем. Главным!

Аминодав согласился.

Стали думать о царском дворце. Сонька сказала, что лучшего места, чем банька у Качкиных, и не сыщешь. Она далеко, на огородах, возле самого леса. Народ там не ходит. Мешать не будут.

Так и поступили. Соорудили из досок и веток молодому Собакину трон, сплели из соломы корону, и стал Аминодав «царем».

Поначалу игра кулачонку нравилась. Он важно сидел на троне, подавал разные команды, и ребята немедленно все исполняли: кланялись «царю» в ноги, носили его на руках. Петька Качкин отплясывал казачка, Сонька Лапина пела «страдания», а потом все разом – «Боже, царя храни».

Наконец ребятам это наскучило.

– А теперь, – проговорил Лёшка, – будем играть в свержение.

– В свержение, в свержение! – закричали ребята.

– Не хочу в свержение, – заупрямился Аминодав.



Тогда мальчишки бросились на Собакина, стащили его с трона, растоптали корону и даже скрутили руки.

– Пиши манифест, – приказал Лёшка.

– Манифест, манифест!.. – вопили ребята.

Сонька сбегала, принесла карандаш и бумагу.

– Пиши, – потребовал Лёшка.

Аминодав вытер набежавшие слёзы, взял карандаш.

– «Божьей милостью, – диктовал Лёшка, – мы, Николай Второй, император Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая (Ребята с восхищением смотрели на Лёшку.)… признали мы за благо отречься от престола…»

В этом месте Собакин опять заупрямился.

– Пиши! – Лёшка смазал «царя» по затылку и продолжил: – «…и сложить с себя верховную власть».

Аминодав нехотя написал. Стали спорить о том, как же подписывать.

– Пусть пишет «Собакин», – зашумели ребята.

Лёшка заколебался. Решили так: «Николай Второй», а ниже – «Собакин».

– Хорошо, – сказал Лёшка, просмотрев бумагу. – А теперь давай играть в заключение.

– В заключение, в заключение! – закричали ребята.

Решили содержать свергнутого «царя» тут же, в баньке. Собакин опять заупрямился. Снова заплакал. Но слёзы и на сей раз не подействовали. Баню закрыли. Для надежности поставили караульщиком Петьку Качкина. Дали ему вместо ружья палку, а сами помчались на кручу, к реке Голодайке, покататься на санках по последнему снегу.

Крутится Петька около баньки. Скучно.

– Пусти! – раздается из-за дверей. – Пусти!

Ходит Петька, делает вид, что ничего не слышит.

– Пусти! – хнычет Аминодав. – Я тебе леденцов принесу.

И снова Петька не подает виду. Виду не подает, а у самого начинает сосать под ложечкой. Представит леденцы – слюна в рот сама собой набирается. И все же решает: «Нет, не открою».

Понял Аминодав, что Петьку ни слезами, ни леденцами не возьмешь. Решил по-другому.

– Петька! – позвал жалостливо. – Петька!

Мальчик подошел к двери.

– Ну что?

– Открой, мне по нужде.

Петька задумался: не ожидал такого. А Аминодав скулит и скулит:

– Пусти, ой, не могу! Пусти, ой, не могу!

«Ладно, на минутку пущу», – решил Петька. А Собакин только того и ждал. Был он и годами старше и ростом выше. Схватил Петьку и втолкнул вместо себя в баньку.

Вернулись ребята – нет караульщика. Подошли к двери. Услышали плач. Вошли в баню. Сидит Петька, слёзы рукавом вытирает.

– Ты как здесь? – набросился Лёшка.

– Обманул… – захныкал Петька и рассказал про Собакина.

Лёшка замахнулся.

– Эх ты, царя упустил! Революцию предал. Теперь и война не кончится. И земли мужикам не дадут.

Хотел Лёшка излупить Петьку. Но ребята заступились. Мал Петька, глуп. В Питере не жил, порошков и лекарств не разносил, как царя скидывали, не видел – где же ему понять про такое!

Барыня Олимпиада Мелакиевна

На все четыре стороны от Голодай-села расходились господские земли.

Принадлежали они помещице Олимпиаде Мелакиевне Ширяевой.

Дом Олимпиады Мелакиевны стоял на пригорке в двух верстах от села. Дом был старинный, приземистый. Четырьмя стенами и шестью колоннами врос он в землю, словно всосался.

Слева от дома – река Голодайка, справа – дубовая роща, прямо – поля и поля. Любила барыня выйти на крыльцо, посмотреть на округу. Стоит барыня, смотрит, не сходит с лица улыбка. Куда ни глянь: земля, луга, лес – всё барское.