Страница 47 из 50
И тут щелкнул замок входной двери. Я оцепенела. Спутать было невозможно — эти шаги два года раздавались у меня за спиной.
Почему я не вышла сразу? Не знаю. Двинуться не могла.
Пока я приходила в себя, пытаясь продышаться, вновь раздались шаги — тоже знакомые. И голоса.
— Ты? За вещичками, что ли, пришел?
И впрямь Лисянский.
— За ними. — Все во мне устремилось навстречу этому голосу! — Ожидал найти кого-то другого?
— Тебе ответить или сам догадаешься? — Вопрос источал злорадное торжество. — Должен же кто-то утешать оставленных тобой женщин!
Послышался резкий звук — должно быть, Лисянский отпрыгнул.
— Ты ручки-то при себе держи!
— А ты думай, что говоришь.
— Что, не понравилось? Ничего, переживешь как-нибудь. Не все же тебе у меня перехватывать!
— Не помню, чтобы я у тебя когда-нибудь что-нибудь перехватывал, — холодно отозвался Снегов.
— Конечно! — Анатоль издал придушенный смешок. — Зачем тебе помнить! У тебя вообще короткая память.
— Не жалуюсь. Если тебе есть что сказать — говори. В загадки я играть не намерен.
Шагов давно не было слышно. Я представила, как они стоят сейчас друг против друга. Стало не по себе.
— Да, мне есть что сказать. Давно есть. Только все случая не было. Взгляни на себя, Юрик, и взгляни на меня. Кто из нас заслуживает большего? Так почему же все всегда доставалось тебе? Вспомни университет, с первого курса ты держался особняком. Не участвовал в самодеятельности, не был общественником — но почему-то тебя все знали! Тебя! Невзрачного заумного молчуна! Даже те, кто тебя не любил, принимали тебя во внимание. У меня всегда язык был лучше подвешен — так почему, стоило тебе заговорить, меня переставали слушать?
— Да потому что ты чушь нес! И сейчас…
— Нет уж, дослушай! — неожиданно взвизгнул Лисянский. — Я долго молчал. Ты же ничем, ничем не лучше меня! Но тебе постоянно везло. Просто везло! И ты это знал. И всегда мне завидовал.
— Выводы твои абсурдны, но дело не в них, — перебил Снегов. — Другого не пойму, ты нарисовал себя никому не нужным, несчастным и одиноким. А насколько я помню, все было по-другому. Ты от чего угодно мог страдать, только не от одиночества — ты вообще никогда один не появлялся. Да и девушки тебя вниманием не обходили.
— Да, вниманием не обходили, но и всерьез не принимали.
— И в этом, конечно, виноват тоже я?
— Ты!.. — заорал Лисянский. — Хватит!
Некоторое время было слышно только тяжелое дыхание. Потом он выдавил:
— Да у меня всерьез только и было, что Ленка.
Снегов недоверчиво пробормотал:
— Вот оно что!..
— А то ты не знал! Да ты бы на нее и внимания не обратил, если бы не увидел, что она мне нужна.
— Нелепость какая!
— Да? Почему ж ты ее тогда так быстро бросил?
— Не твое дело!
— Мое.
Повисло молчание. Потом Снегов сказал:
— Не думал, что ты настолько несчастный человек.
— Вы посмотрите, бедный Йорик меня еще и жалеет! — нехорошо засмеялся Лисянский.
После очередной паузы Снегов тяжело проговорил:
— Значит, вот ты мне за что отомстить попытался!..
— Почему попытался? — Лисянский сразу успокоился. — Я и отомстил. А что мне оставалось? Смотреть, как ты займешь директорское кресло? Тебе-то ведь оно не нужно. Оно мне нужно. Но ты же не мог допустить, чтобы и мне что-то досталось!
— И ты меня подставил.
— Подставил, — легко согласился Анатоль. — Практически само получилось, говоря откровенно. Если бы этот наркоман не помер, я подставил бы сам себя. А так — мне осталось только вовремя перевести стрелки — на тебя. Но ты и здесь ухитрился мне подгадить. Все было так хорошо задумано: просто и ясно. Ты вылетаешь из агентства, а я остаюсь. Так ведь нет. Я Людмилу Прокофьевну полгода окучивал. А ты пришел и только пальчиками пошевелил. Зачем? Просто назло! Мне была так нужна ее должность! Я, может, даже жениться был готов на этой мымре!
Раздался короткий звук удара, затем треск и грохот. Я сжалась.
— Вставай. — В голосе Снегова звучало недовольство.
— Что, так добавить не можешь, чистоплюй?
— Руку давай, трепло.
Послышалась возня, видимо, Лисянского поднимали и отряхивали.
— Не сдержался, — ровным голосом констатировал Снегов. — Погорячился. За языком следи, а то опять не сдержусь.
Лисянский молчал.
— Ты забыл добавить, что я еще и дерусь лучше, — снова заговорил Снегов. — А теперь сядь и послушай. Весь ядовитый бред, который ты тут нес, порожден исключительно твоим же больным самолюбием. Я тебе никогда не завидовал и намеренно дороги не перебегал. Кто из нас чего достоин — не мне судить, но своей жизни я бы ни кому не пожелал.
Я задохнулась от жалости. За его безразличным тоном угадывалась такая горечь…
— Теперь относительно Лены. Что у тебя к ней что-то было, я сегодня впервые услышал. Я ее у тебя не уводил и тем более не бросал. Почему мы расстались — тебя не касается.
Лисянский издал невнятный звук.
— Что, нехорошо? — рассеянно спросил Снегов. — Я почти закончил. Ты тут говорил про Людмилу Прокофьевну. Видишь ли, Лисянский, ты все это время демонстрировал заинтересованность, за которой ничего не стояло. А я… ничего не демонстрировал. Что я к ней могу хоть что-то испытывать, никому, по-моему, и в голову бы не пришло. А я ее люблю. И уже давно.
Повисло молчание.
— Предпочитаю думать, что ты не знал, что ломаешь, — безжизненно добавил Снегов. — А теперь подымайся, пойдем.
Шорохи, шаги, щелчок запираемой двери.
Тишина.
Я долго сидела без единой мысли в голове. Потом они навалились все разом.
Услышанное ошеломило меня. Во время разговора я вся закостенела от напряжения, разрываясь между желанием отпереть дверь и броситься к нему — и пониманием, что делать этого нельзя. Я изгрызла костяшки пальцев, умирая от желания немедленно обнять, защитить, утешить.
Такая бездна усталости и застарелой боли открылась в его словах! «Своей жизни я бы никому не пожелал».
Чуть ли не так же сильно поразил меня и Лисянский. Я так и не смогла объяснить себе его недавние откровения, предпочитая забыть о них вовсе, но такого не ожидала. Нет, конечно, какая сволочь — но в какой портативный ад он загнал себя собственноручно!
Не могла я не признаться себе и в том, как передернуло меня при упоминании о его бывшей жене. Хотя с чего, казалось бы? Это было тысячу лет назад. Задолго до меня. В прошлой жизни. Никогда бы не подумала, что я настолько ревнива!..
Но главное не это. Куда большим потрясением стало для меня его нечаянное признание. «А я ее люблю. И уже давно».
Мы ни разу не называли словами то удивительное, что с нами случилось. Мне казалось, что произнесенное вслух, оно в тот же миг исчезнет, как пугливый утренний сон. Не к месту вспомнилось:
Я подавила подступающие рыдания, плакать будем потом. Сейчас я должна понять.
Да! Все это время меня не оставляло ощущение почти случайности происходящего и полной его нереальности. Я словно боялась, что однажды, придя на работу, скажу ему: «Доброе утро, Профессор!» — и увижу в ответ вежливый недоумевающий взгляд: «Простите, Людмила Прокофьевна?! Как вы меня назвали?»
Когда все распалось, я поняла: вот оно. Случилось то, чего я так боялась — но чего в глубине души ждала. Потому что не могло все это быть на самом деле. Просто не могло со мной происходить ничего настолько прекрасного — тем более так долго.
И вот теперь: «Я ее люблю».
Но, пожалуй, больше всего меня озадачила последняя его фраза: «Предпочитаю думать, что ты не знал, что ломаешь». Я-то была уверена: он ушел от меня сам, по собственному, пусть и не понятному мне выбору.
Но если непонимание между нами было вызвано чем-то посторонним, вклинившимся в наши отношения, не значит ли это, что став лицом к лицу, мы все-таки в состоянии друг друга понять?