Страница 2 из 4
Чуть не ежедневно гремела музыка - давали балы, любительские спектакли. Накрывали чай в саду, ужин в зале. Старому лакею Савватию придали в помощь трёх молодцов, и те не всегда справлялись вовремя! Степан Николаевич и Варвара Сергеевна словно помолодели, и, хотя жаловались друг другу на шум и суету, выглядели счастливыми.
Они любовались своими детьми - здоровыми, юными, красивыми, а также их окружением - столь же весёлыми молодыми людьми и барышнями. Воздух казался пропитанным смехом, флиртом, радостью и задорной энергией, бьющей ключом.
Солидные родители и опекуны молодёжи собирались в гостиных за винтом, наливками и сигарами, рассуждали о политике, вспоминали старое время. Наблюдали за своими чадами, ревниво сравнивали, составляли в уме марьяжные пары.
В первый же день Сашиного приезда Степан Николаевич зазвал его в кабинет и вручил статуэтку, полученную в поезде от американца. Тот повертел её в руках, воздал должное старинной отделке, но остался равнодушным: как оказалось, его больше не интересовало восточное искусство, он всё своё время посвящает службе, углублённо изучает баллистику, и вообще, 'Изящными вещицами должны барышни заниматься, вот найду себе невесту, подарю ей, пусть любуется!'
Старшие Одинцовы очень хотели для Саши в жёны дочку соседа Андрея Афанасьевича - Полину. Зная упрямый характер сына, ничего ему не говорили, но наблюдения за молодыми утешения не приносили: Саша одинаково ровно обращался со всеми девушками, красиво танцевал, дурачился, шутил и предпочтения никому не выказывал.
Статуэтка так и лежала в шкатулке у Саши в комнате, ожидая своего часа. Лето кончилось, молодёжь разъехалась, в имении наступила тишина. В следующие годы дети приезжали поодиночке и ненадолго, того весёлого и беззаботного лета 1909-го года больше не повторялось.
Александр рос по службе, получил звание штабс-капитана. На все вопросы о женитьбе отшучивался: 'Вот дослужусь до генерала, тогда и подумаю!' Таня составила удачную партию с петербургским чиновником и уехала в столицу.
Старые Одинцовы жили тихо и уединённо, особенно после начала Германской войны. От Саши приходили бодрые письма с фронта: он получил очередное звание, воевал удачно, даже не был ранен. У Тани родился сын Василий, но они боялись покидать относительно спокойный Петербург, точнее, по-новому, Петроград.
А потом пришёл девятьсот семнадцатый год. Появились бросившие фронт солдаты: злые, крикливые, разложенные красной пропагандой. В Петрограде стало страшно, и Танин муж успел вывезти семью в Финляндию, а потом в Париж.
По всей крестьянской, старозаветной, спокойной Руси в тот год полыхали пожары. Горели поля от августовской жары, горели усадьбы, подожжённые озверевшими фронтовыми дезертирами, вернувшимися в свои деревни, и опьянёнными 'свободой' мужиками.
Имение Одинцовых растаскивали и грабили всю ночь, а под утро подожгли вместе с постройками. Добродушных стариков, Степана Николаевича и Варвару Сергеевну, которые никогда не обижали своих крестьян, злодеи перед этим хотели повесить, да не нашлось сразу верёвки, а уже пошёл весёлый грабёж, и чтоб не оставаться в стороне, они их торопливо застрелили из винтовок. Глухому старику Савватию разбили голову палкой, и бросили умирать во дворе рядом с убитыми помещиками.
Шкатулку со статуэткой сначала прихватил какой-то пьяный 'освободитель', но потом, по-видимому, разглядел, что ничего ценного в ней нет, и выбросил в угол двора. Там её подобрал и спрятал хромой кучер Никита, в грабеже и убийствах не участвовавший, но и не сделавший ничего, чтоб остановить разбойников.
Летом 1919-го перед наступлением на Петроград, капитан Александр Одинцов, командир артиллерийской батареи в армии генерала Юденича, обеспокоенный молчанием родителей, не отвечавших на его письма, добрался до их имения, вернее до того места, где оно находилось.
Постоял на разрушенном дворе, сжав кулаки и опустив голову. Нашёл хромого Никиту, и тот повёл его к неприметной могилке недалеко от имения, где и покоились останки родителей.
- Через день схоронили, когда солдаты пьяные из имения ушли. Отец Евгений потом их отпел. Хорошо отпел, по всей строгости. Мы кресты поставили на могилках, только имена не надписали, страха ради, уж простите нас, Александр Степанович.
Александр снял фуражку, размашисто перекрестился. Никита отошёл в сторону, чтобы не мешать, побрёл к деревне. Его нагнал капитан, отрывисто спросил
- Кто из наших в убийствах участвовал?
- Кто участвовал, того уж нету, Александр Степанович. Через несколько дней казаки пришли, ну их всех в Волчьем овраге шашками-то и порубали.
- Всех?
- Всех, Александр Степанович, никого не забыли. - он помолчал. - А кого забыли, мы с ребятами напомнили.
Подошли к хате Никиты, Александр вынул папиросы, угостил кучера, закурил сам. Порылся в карманах, достал несколько ассигнаций:
- За могилками ухаживай, цветочки посади, ну, сам знаешь.
- Да не надо денег, я и так ухаживать стану.
- Сам не возьмёшь, нищим раздай за упокой, - пожал плечами капитан.
- Тут вот ещё что, - Никита повернулся к дому, - я сейчас, уж вы подождите.
- Вот, сохранил для вас, - он протянул резную шкатулку с японской статуэткой, - больше не осталось ничего.
Александр взял в руки шкатулку, бережно прижал к себе. Губы его тронула горькая улыбка.
- Я не задумывался раньше, фигурка и фигурка. А ведь отец мне её тогда привёз, думал, что я ещё Японией увлекаюсь, угодить хотел. А я, дурак такой, говорю, мол, я уже восточное искусство забросил, оно мне не больно-то и надо. Болван, скотина бесчувственная, что сказать. Отец расстроился тогда, виду не показал, но огорчился. И ведь берёг эту шкатулку-то, хранил у себя. А оно вон как вышло...
Он резко повернулся и, не попрощавшись, зашагал к оставленной у столба лошади. Умчался, поднимая пыль. Уехал, оставляя мёртвое имение с мёртвыми хозяевами и мёртвой, выгоревшей землёй.
Ничего уже не вернётся, никогда не будет того весёлого, беззаботного лета, с танцами, флиртом, радостным смехом. С веселящейся молодёжью и сидящими за столами родителями - солидно перебирающими карты, или рассуждающими о важном и вечном. О выделении металлического радия, первом российском аэроплане Кудашева, женитьбе сына предводителя местного дворянства и о многом другом, что кажется нынче далёким и невероятным.
Наверное, таким же невероятным показался бы тогда рассказ о Колчаковском отступлении, о Великом Сибирском Ледяном Походе, о боях возле Японского моря, на последнем клочке Белой Земли в ноябре 1922-го года.
Но всё это у капитана Одинцова впереди. И поход, и бои, и отступление, уже в звании полковника, и эмиграция в Шанхай. И всегда с ним будет старинная статуэтка, как память об отце и матери, о безоблачной юности в Одинцовке, о радостном, тёплом лете 1909-го года...
***
Глава 3.
Шанхай, июль, 1940
- Господин Такэда, там вас спрашивают.
- Кто спрашивает?
- Китаец какой-то, Ли Гэн.
- А ну, давай его сюда.
Старик китаец зашёл, мелко кланяясь, и почтительно остановился на пороге. Такэда вопросительно поднял брови и показал на циновку возле низкого столика.
- Говори, - отрывисто бросил он.
Китаец неодобрительно покачал головой - по восточному этикету следовало сначала спросить о самочувствии собеседника, поговорить о семье, а потом уже приступать к делу. Но что поделаешь! Ли Гэн был скромным домохозяином, сдающим внаём комнаты, а Акайо Такэда(1) большим чиновником, и не ему, старому китайцу, устанавливать свои правила.
Ли Гэн ещё раз вздохнул, и промолвил:
- У меня снимал комнату русский эмигрант, полковник. Вчера он умер - долго болел, кашлял, а потом умер. Я не мог выбросить его на улицу, там дождь и холод, а он сильно больной был. И денег уже не имел.