Страница 15 из 18
Наскучив долгим ожиданием, исповедники переходили от левого клироса к правому, и о. Александру приходилось исповедовать больше людей, чем в прежние годы. Это был новый повод к неудовольствию, но тут о. Сергий не считал себя вправе уступать ни на йоту; он готов был оставаться дольше, чем настоятель, исповедуя «своих» прихожан, но не мог позволить себе сокращать исповедь.
Понятие о том, как важно каждому иметь постоянного духовника, не было чуждо ни о. Александру, ни другим городским священникам. Они не раз пытались добиться того, чтобы люди ходили на исповедь к священнику «своего прихода», в смысле того частного разделения, о котором говорилось раньше; однако это не удалось по многим причинам. В приходе о. Сергия имелось несколько семей горячих приверженцев прежнего священника. Они были возмущены его увольнением, и, хотя о. Сергий был назначен через несколько месяцев после этого события, они довольно долго бойкотировали его, обращаясь со всякими требами к о. Александру. На дом к таким о. Александр отказывался ходить, но не мог не принять их на исповедь. Точно так же нельзя было отослать людей «чужого прихода», когда исповедь проводил только один священник. Впрочем, постепенно все более или менее установилось. К о. Сергию стали ходить те, кто хотел поговорить подробнее, хотел, чтобы священник отнесся к ним построже, а о. Александра любили за то, что он «не задерживает, исповедует и быстро, и хорошо».
Потом о. Сергий нет-нет да и возвращался к ставшей для него больной теме о распределении служения по неделям. «Хорошо, настоятелю положено служить первую и Страстную неделю, это его привилегия. Так ведь именно привилегия, я бы тоже с радостью послужил в эти дни, а у меня и право это отнято, да еще приходится „отслуживать“. Что же получается? На первой неделе я все равно присутствую в церкви каждый день и помогаю, иначе нельзя, да и самого тянет. На второй и третьей я служу, а о. Александр имеет возможность в любой день отдохнуть, не прийти или прийти только в пятницу и субботу, чтобы помочь при исповеди. Крестопоклонную неделю служит опять он, а я неизменно присутствую. Пятая неделя – моя; шестая – его, вот тут только, разве, я могу день-другой отдохнуть. Страстная – по очереди моя, а считается, что служит он, хотя я тоже хожу каждый день и нагрузку несу не меньше его. Зато в Пасху он только на первый день придет к вечерне, а все остальные дни до позднего вечера ходит по своему приходу с праздничными молебнами. А мы с Димитрием Васильевичем после литургии должны исправить все требы и вечером служить вечерню. Поэтому и устанем мы гораздо сильнее, и прихожане вправе обижаться, что к ним пришли в конце недели, когда, по их словам, они „уж и забыли, что праздник“. Да еще и Фомину неделю нам не служить. Не справедливее ли было бы с первой недели назначать новую очередь, не считаясь с тем, кто служил на масленицу?»
Чем больше задевали все эти необтершиеся углы, чем больше находилось случаев, когда сравнение со старым было не в пользу нового, тем дороже оказывались те моменты, когда в новом обнаруживалось что-то хорошее. Так всем очень нравился обычай, существовавший в Пугачеве во время причащения. После уставных слов: «Причащается раб Божий…» священник добавлял: «Се прикоснулся устом твоим, и очищены беззакония твоя, и грехи твои омыты». Нелегко повторить эти слова столько раз, сколько подойдет людей, зато как они увеличивали праздничное настроение причастников!
Если Самуиловы жалели о простом пении в обычное время, то тем более жалко его постом, и особенно на Страстной неделе. Когда пели «Волною морскою», хотелось плакать не от умиления, как обычно, а от разочарования, от досады.
Что, если договориться с левым клиросом и на полунощнице под Пасху запеть ирмосы простым напевом? предлагал Костя. (Каникулы совпадали с праздниками, и мальчики опять были дома.) – Один раз Михаил Васильевич спел no-своему второй раз пусть будет по-нашему.
– Нельзя. Тут не один Михаил Васильевич, и среди народа многие привыкли к такому пению, – возразил о. Сергий. – Как нам хочется своих напевов, так им хочется своих. А впрочем, можно попытаться сделать так, чтобы ни им, ни нам не было обидно.
И он, придя вечером пораньше, договорился, что ирмосы «Волною морскою» будут петь по два раза – правый и левый клиросы. На левом это предложение приняли с удовольствием, каждому хотелось принять личное участие в праздничной службе. Но другое требование о. Сергия – о том, чтобы не только пели ирмосы, но и читали канон, – встретило возражение. Так никогда не делалось. Один из ведущих певчих, Бушев, обладавший красивым сильным баритоном и соответствующим апломбом, даже попробовал сделать по-своему. Едва правый клирос закончил первый ирмос, Бушев, в свою очередь, запел его. Отец Сергий моментально оказался на клиросе.
– Читайте канон! – распорядился он.
Не успеем, – стоял на своем Бушев. – Крестный ход задержится. Не обойдем до двенадцати часов.
– Я не первый год служу, – возразил о. Сергий. – Сейчас только половина двенадцатого, как раз успеем. Читайте, или я сам возьмусь.
Бушев начал читать, а уже если начал, то постарался прочитать как только мог лучше. Трогательные слова тропарей, перемежающиеся с двумя напевами ирмосов, произвели сильное впечатление. Полунощница заняла то место, какое она и должна была занимать – не торопливой вставки, сделанной ради того, чтобы успокоить истомившийся ожиданием народ, а неповторимо прекрасного вступления к праздничному ликованию пасхальной утрени. Крестный ход, разумеется, не задержался. Отец Александр даже постоял молча минуты две и сделал возглас только тогда, когда подтянулись отставшие, и люди замерли в ожидании. С первым ударом колокола, выбивавшего полночь на пожарной каланче, священники запели «Христос воскресе», а последние удары были заглушены мощным пением нескольких тысяч голосов, повторяющих торжествующий гимн победившего христианства.
Недаром о. Сергий столько раз поминал о трудности великопостного и пасхального служения. Он давно еле перемогался, всю Пасху через силу ходил с молебнами и даже вынужден был в одном доме попросить разрешения полежать. В последний день, ходя по домам, он едва держался на ногах, так что некоторые заподозрили, будто он пьяный. «От одного едва-едва избавились, и другой такой же оказался», – кто с горечью, а кто и со злорадством говорили прихожане. Правда, эти разговоры прекратились так же быстро, как и возникли, когда выяснилось, что о. Сергий серьезно болен.
Освободившись уже в конце недели, он наконец-то отправился к врачу, своему товарищу по семинарии, Александру Попову. Александр Алексеевич по-товарищески отругал его за пренебрежение здоровьем, сказал, что о. Сергий перенес на ногах воспаление легких, и, во избежание серьезных последствий, велел лежать до тех пор, пока он не разрешит встать.
– Если не будет слушаться, привязывайте его, – полушутя-полусерьезно сказал он на следующий день Соне, пришедшей к нему в больницу за рецептами и инструкциями. Но о. Сергию уже не до того было, чтобы не слушаться. Он лежал, как пласт, в полубессознательном состоянии, и перед ним с необыкновенной яркостью развертывались картины прошедшей жизни. «Говорят, что человек перед смертью вспоминает всю свою жизнь, – говорил он впоследствии. – Я тоже вспоминал такие подробности, о которых никогда и не думал, только раннего детства не мог вспомнить. Наверное, если бы я действительно умирал, то вспомнил бы и его».
Мощный, настойчивый, все усиливающийся гудок врывался в окна, проникал сквозь стены, будил спящих. Костя воспроизводил на фисгармонии этот, по-своему даже приятный, звук и говорил, что вот так же, только во много раз сильнее должна звучать Архангельская труба, которая при конце света поднимет мертвых.
Мертвых труба Чемодуровой мельницы не поднимала, но среди живых, в сфере ее действия, едва ли кто мог не проснуться, разве одна Наташа. Еще здесь, за два квартала дальше, она звучала глуше, а на старой квартире после гудка, длившегося более пяти минут, заснуть снова было почти невозможно. Правда, о. Сергий и Юлия Гурьевна и так поднимались до шести часов и им гудок не мешал, а Соню и приезжавших на каникулы мальчиков он сильно донимал.