Нонкина любовь

Смеялась и Нонка.

«Это, говорит, тебе, чтоб в другой раз товарищей не выдавал. Солдаты, говорит, должны жить дружно, как братья». Целую неделю потом в голове трещало. Такой человек был наш капитан, царство ему небесное. Бить-то бил, да за дело, по справедливости.

Маринчо заснул у него на коленях. Нонка взяла его, уложила и сама прилегла рядом. Какое — то сильное, неведомое ей чувство охватило ее. Она смотрела на спящего ребенка, ощущала его близость, и дрожащей рукой раскрывала его, чтоб снова и снова испытать радость укрыть. Она прижимала его к груди и чувствовала, как душа ее наполняется спокойной и нежной радостью.

Через некоторое время в комнату вошел дед Ламби, без шапки, в одной рубахе, повертелся, тяжело вздохнул, сел.

— И чего мучаешь его, Нона, чего? Не любовь это, просто чудо какое-то! Так-то вот! Как придет ко мне — все о тебе… И так все три года… — дед Ламби окинул блуждающим взглядом комнату и продолжал: — Славный малый, умный. С ним счастлива будешь. Чего не поговорите, не объяснитесь.

Нонка склонилась над ребенком и прижала его к себе. Дед Ламби посмотрел с удивлением на нее, и на лице промелькнула догадка. Он встал и молча вышел.

А Нонка закрыла окно, легла рядом с ребенком, обняла его и заснула спокойным, радостным сном.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

И в этом году была объявлена «всеобщая мобилизация для уборки урожая», как воинственно выражался Марко Велков. В бригады зачислили всех служащих, ремесленников, рабочих с ферм, даже детей, которые должны были помогать в более легкой работе. В селе оставались только старики. Поэтому на торжественное собрание пришло много народу. Пришли со свинофермы и Нонка с Дамяном. Когда они вошли в клуб, зал был почти полон. Они в первый раз появлялись на людях вместе и очень стеснялись. Хорошо, что у дверей стояли Раче и Яцо, которые подвинулись, освобождая им место. Нонка и Раче давно не виделись, обрадовались друг другу и начали о чем-то тихо и оживленно шептаться. Дамян и Яцо заговорили об уборке урожая. А люди все шли и шли, свободных мест не было, многие стояли у стен, а некоторые остались в коридоре, заглядывали в дверь.

На таких собраниях деловых вопросов не обсуждали, все решалось заранее. Это были торжественные собрания, которые проводились по традиции, на которых люди могли повидаться друг с другом, побеседовать, повеселиться, поделиться радостью предстоящего труда.

В повестке дня, однако, кроме приветственного слова председателя и обещаний бригадиров закончить уборку в срок, стоял еще один вопрос.

Правление кооператива только накануне узнало из газет о новом скоростном методе вязки снопов и решило поставить этот вопрос на собрании. Сначала выступил Иван Гатев, партийный секретарь. После приветствий он сразу перешел к скоростному методу.

— Группа вязальщиков состоит из четырех человек, — сказал он. Все они идут за жнейкой. Первый подает жгуты, второй вяжет, двое других подают колосья. Когда первый вязальщик устанет, его сменяет второй, и так они меняются каждый час. По такому методу советские колхозники вязали по девяносто снопов в час, за десять часов — девятьсот, что составляет шестьдесят пять наших скирд. Товарищи, есть желающие следовать примеру советских колхозников?

Как всегда при новом предложении, никто не хотел высказываться, не решались принять его сразу. Лучшие на селе вязальщики вязали по сто — сто двадцать, до ста сорока снопов в день, и теперь все подсчитывали в уме, сколько можно связать по новому методу, кричали, спорили. Чтоб их убедить, Иван Гатев добавил, что для четырех вязальщиков девятьсот снопов — не предел, что, если они будут вязать по два снопа в минуту, за десять часов свяжут восемьдесят пять скирд.

Кто-то из середины зала крикнул, что на словах можно связать и восемь тысяч скирд. Все начали вслух высказывать недоверие, собрание зашумело.

— А что думают бригадиры? — спросил Марко Велков и поднялся.

Из бригадиров никто не встал. Тогда Марко стал вызывать их по именам.

— Иван Колев здесь?

— Здесь.

— Что скажешь?

— Выделю четверку.

— Ладно! Можешь послать их сегодня же. Пускай переночуют в поле и заготовят жгуты заранее. Петр Пинтезов здесь?

Петр отозвался из глубины зала хриплым голосом, но Марко Велков не расслышал его, приложил руку к уху и крикнул:

— Ты что забрался так далеко? Говори громче! Пошлешь людей из бригады вязать по новому методу?

— Пошлю, — ответил Петр и сел весь в поту, а над собранием пронесся шопот и сдержанный смех. Он сначала сел было в первых рядах с остальными бригадирами, но увидев Нонку с Дамяном, пересел в последний ряд и не смел ни пошевельнуться, ни посмотреть вокруг. Он слышал о их близости, но ему все казалось, что это лишь слухи. В глубине души он верил, что Нонка любит его, будет любить всю жизнь и никогда не подумает о другом. Эта вера крепила его в самые тяжелые часы их разлуки. Увидев теперь Нонку с Дамяном, он почувствовал себя беспомощным, убитым, впереди все было пусто, черно. «Как бы было хорошо, если б я не видел ее с другим! — думал он с тихим, безнадежным примирением. Подошел бы к ней, попросил прощенья, и она бы вернулась ко мне. А теперь? Теперь уже поздно! Она не любит меня!»

Собрание продолжало шуметь. Нетерпеливый Яцо говорил Дамяну:

— Давай образуем четверку! Вдвоем будем вязать, а Нонка и Раче — подавать.

— Отчего же, давай, — согласился Дамян.

Яцо встал.

— Товарищ председатель, прошу слова!

Марко кивнул головой.

— А этот метод вязки снопов можно применять по-семейному?

Все обернулись к нему, засмеялись.

— Прошу запретить собранию смеяться, потому что я желаю высказаться, — проговорил Яцо, сердито хмурясь.

Засмеялись еще громче.

— Как это «по-семейному»? — спросил председатель.

— Я буду вязать снопы, жена готовить жгуты. Ну еще двух прихвачу для компании.

Новый взрыв хохота.

Петр, пробравшись вдоль стены, вышел из зала. Из ногтей, которые он кусал, текла кровь. В дверях столкнулся с Марийкой. Увидя его, она остановилась, загородила ему дорогу.

— Кончилось собрание?

Петр, не ответив, прошел мимо. Она пошла за ним.

— Подожди немножко! Хочу поговорить с тобой!

Он прошел вперед, но вдруг обернулся.

— Что тебе надо?

Марийка дышала взволнованно, грудь ее то подымалась, то опускалась. Лицо побледнело, вокруг глаз появились темные круги.

— Посмотреть на тебя, Петя! — сказала она, улыбнувшись милой, измученной улыбкой.

— Что на меня смотреть! — сухо сказал Петр, посмотрев на нее прищуренными глазами, и пошел вперед, но шаги его были неуверенны, безвольны Марийка догнала его. Пошли вместе к кооперативу «И чего я иду с ней? Чего не прогоню ее!? — думал он, но молчал, будто не было сил у него ни говорить с ней, ни ругать ее.

Заходящее солнце тихо и спокойно осыпало село золотой пылью, горело пожаром в стеклах окон. По улице, возвращаясь с пастбища, шло стадо, где-то у загонов блеяли овцы. У ворот сидели старики и старухи, на улице играли дети.

— Петя, ты что молчишь? — спросила Марийка, когда они свернули в глухой переулок, спросила и заплакала. — Я для тебя ничего не пожалела. Муж меня выгнал, как собаку, избил. Дома на меня косятся. Думала, поженимся мы…

— Как это поженимся? — Петр остановился. Горе и досада мелькнули у него на лице.

Марийка схватила его руку и сжала до боли. По бледному лицу катились крупные слезы. Она смотрела на него широко открытыми глазами и вся дрожала.

— Петя, не бросай меня, умру я с тоски. И ты измучишься. Давай поженимся, лучше будет… Она к другому ушла, не любит тебя и никогда не вернется к тебе, как и я не вернусь к мужу. Отчего ж нам не пожениться!

Петр мрачно смотрел на живую изгородь, где возились воробушки, крылышки их поблескивали в лучах заходящего солнца. Вдали сады уже тонули в тени, а за ними желто-красной скатертью расстилались поля пшеницы, уходя вдаль, в лиловое небо. Там, в золотой догорающей дали, возвышались синеватые стройные вязы, что росли на ферме. Петр остановил свой взгляд на них и процедил сквозь зубы.