Страница 27 из 43
— Ни стыда, ни совести нет! Нам в убыток свои планы гонишь!
Выплюнув землю, тракторист отпрянул и матерно выругался. Петр, вскипев от гнева, схватил его за шиворот и влепил пощечину.
— В суд на тебя подам! — кричал тракторист, испуганно пятясь назад. — В суд подам!
— Посмотрим еще, кто на кого подаст! — хрипел Петр. — Формалист, бюрократ проклятый. Чорт тебя знает, откуда взялся землю нашу поганить. Или паши как следует, или моментально комиссию вызову.
Тракторист вывел машину на край участка и, поколебавшись немного, видимо поняв, что, действительно, плохо пахал, начал перепахивать.
Петр постоял, посмотрел на него и отправился в деревню, все еще сердитый, нахмуренный. «Все из-под палки!» — подумал он, раскаиваясь, что ударил тракториста.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Тракторист не подал в суд и никому не пожаловался, но по селу поползли слухи о пощечине. Члены кооператива, особенно из бригады Петра, каждый день горячо обсуждали случившееся, украшая всякими выдумками, и молва распространялась все шире и шире. Нонке неприятно было слушать разговоры о муже, и она стыдилась его поступка. Однажды вечером, возвращаясь домой, она сказала ему:
— Зачем ты даешь людям повод смеяться над тобой?
Петр сердито молчал. Ему уже делали выговор в молодежной организации и в правлении, и он раскаивался в своем поступке.
— Не надо было бить человека, — снова начала Нонка. — Если он ошибся, на это есть контроль, он будет требовать наказания. А ты — как чорбаджия…
Петр невольно вздрогнул (Нонка только теперь заметила, как побледнело и вытянулось у него лицо), посмотрел на нее прищурившись и крикнул:
— Хватит. Не нуждаюсь в твоих советах. Подумай-ка лучше о себе.
Нонка поняла скрытый смысл этих слов и опустила голову, пораженная в самое сердце.
— Знаю, на что намекаешь, да что ж делать-то! — сказала она с болью в сердце и заплакала.
— Помолчи, раз знаешь! — ответил сухо Петр и отвернулся.
Он шел быстрыми, крупными шагами, и Нонка едва поспевала за ним.
На поля ложился прохладный вечер. Откуда-то доносился скрип телег, слышались протяжные крики, теряющиеся где-то в невидимой дали. С полей, чернеющих по обе стороны дороги, веяло грустью и холодом. Над дорогой, исчезающей невдалеке в синеватом сумраке, пролетали запоздалые жаворонки. Легкий, едва уловимый свист их крыльев почему-то еще сильней навевал на Нонку тоску. «Он ненавидит меня! — повторяла она. — Ненавидит!», — и эта мысль камнем ложилась на сердце.
Всю дорогу шли молча, не смотря друг на друга. А вечером, поднявшись к себе, оба почувствовали какую-то неловкость, будто было сказано то, о чем никому не следовало говорить. Ни он, ни она не решались продолжить начатый в поле разговор; оба поняли, что, обнаружив долго скрываемое горе, они сделали его страшной, неизбежной действительностью. С тех пор невидимой стеной стало между ними тяжелое, мучительное горе, и начала угасать их любовь.
Петр видел, что и Нонка мучается, но у него не было прежней нежности к ней, не находил он ласковых слов, которые говорил в первый год после женитьбы. Нонка же чувствовала себя виноватой перед ним и его родителями. Свекровь, и прежде не любившая сноху, теперь совсем ее замучила. Ходила за нею, как тень, с жестоким злорадством намекая на ее бездетность. Нонка молча глотала слезы, а оставшись одна, плакала долго и безутешно.
Ранней весной с Петром случилась новая неприятность, очень тяжело отразившаяся на его семейной жизни.
Его бригада должна была засеять сто декаров хлопка. Еще зимой Петр советовался с агрономом насчет подготовки семян, и как раз в это время ему случайно попалась в руки книга по хлопководству. Книга была такая толстая, что он не дочитал ее до конца. Просмотрел только те страницы, где говорилось о сроках сева в различных районах страны. В книге говорилось также, что хлопок — капризное растение, и многие кооперативные хозяйства, особенно в Северной Болгарии, не получили хороших урожаев, главным образом, потому, что сеяли не вовремя. Петр хорошо запомнил это и ходил каждый день проверять почву. Снег только недавно стаял, и земля была еще влажная и холодная. Но у Петра все было готово, и людей он держал наготове. Однажды позвал его Марко Велков в правление и велел начинать сев.
— Рано еще — сказал Петр. — Солнце-то греет, да земля еще влажная. Померзнут семена. Я считаю, что сев надо начинать к пятнадцатому апреля.
Марко Велков посмотрел на Ивана Гатева, который стоял у окна и курил.
— Как быть? Запланировано на завтра.
— Завтра и начнем, — пробасил Иван Гатев сквозь густой папиросный дым. — Нечего ждать пятнадцатого, вчера еще требовали сведений из совета.
— Пропадут семена, — сказал Петр. — Вчера ходил землю смотреть.
— Я сейчас оттуда! Теплеет с каждым часом, завтра, может быть, поздно будет. Надо удачно выбрать момент, потому что хлопок не любит ни слишком влажной почвы, ни слишком сухой.
— Спросим агронома!
— Агронома сейчас нет в МТС. Вызвали на конференцию в Софию, — сказал Марко, нерешительно почесав в затылке. — А ты приготовься и завтра начинай, потеплело ведь.
Петр встал из-за стола, перекинул через плечо бригадирскую сумку, нервно покусывая кончик тонких усов. Целый месяц он готовился к севу, проверял температуру почвы, закапывал даже термометр в землю и был вполне уверен, что сеять еще рано.
— Завтра сеять не будем, бай Марко, — заявил решительно он. — Не могу рисковать.
— Нет, будешь сеять, — вмещался Иван Гатев, и в глазах у него сверкнули гневные огоньки. — В соседних селах еще вчера начали.
— Это их дело! И так хлопок плохо растет в наших местах. Удивляюсь, чего вообще заставляют нас сеять его, — сказал Петр.
— Что тут толковать! Раз приказывают — сей! — Иван Гатев встал и зашагал по комнате. Петр направился к двери, раздраженно бросив:
— И горсти семян не брошу. И с агрономом советовался и книжку читал…
— Послушай! — крикнул ему вслед Иван. — Перестань упрямиться! Понятно? Вот еще! Возись тут с тобой! Что ни скажи, все наоборот.
— Подобных приказов выполнять не стану. Сто декаров земли погубить!
— Постойте, что вы! — вмешался в разговор Марко, видя, что они готовы наброситься друг на друга.
— Нечего больше ждать! — гневно кричал Иван Гатев, ударяя ладонью по столу. — Вот такие, как он, и вставляют палки в колеса. Все не могут привыкнуть, что не на своем поле работают. Все хотят, чтобы по ихнему было. Работа у нас, миленький, коллективная, но не сто человек командуют. Я уж не раз спорил с тобой и предупреждаю — не сдобровать тебе. Взбредет в голову — жену забирает с фермы, трактористов бьет, и не знаю еще, право, что придумает; теперь, видите ли, сеять не желает. А потом всюду болтает, что мы чиновники, бюрократы, в сельском хозяйстве ничего не смыслим.
— Ежели б в сельском хозяйстве толк понимали, не заставляли б людей сеять на ветер, — вспылил Петр. — Тебе лишь бы план выполнить, о людях не думаешь!
— А! Так вот, значит, кто о людях заботится! — Иван Гатев резко повернулся и в упор посмотрел на Петра. — Хочешь, чтоб мы твоим мелкобуржуазным умом жили? Да?
— Ну, а твой мелкосапожничий ум мне не указ! — прорычал Петр и быстро пошел к двери. — В руки серпа не брал, к плугу не притронулся, только и умеешь, что повторять одно и то же, пугать людей. Да меня не запугаешь!
Через несколько дней Петр был снят с должности, и на его место назначили другого. Не допускал он, что поступят с ним так жестоко. Все казалось ему, что правление хочет проучить его, направить на путь истинный, как частенько грозил Иван Гатев. Но, когда он увидел, что бригада все-таки вышла сеять хлопок сердце у него заныло от боли и он понял, как был привязан к работе и людям. Все те тревоги и ссоры в бригаде, которые так волновали его прежде, теперь казались ему незначительными, неизбежными дрязгами в сравнении с горем, которое он испытывал теперь. Он не пытался говорить с руководством о возвращении на прежнюю должность, и из гордости говорил, что так даже гораздо лучше и спокойнее, что, наконец, он может позаботиться и о доме, но на душе было смутно и тяжело.