Страница 5 из 18
А я хитрый был. Я решил, что какую-никакую, а лодку я себе построю, но я подумал, что старику профессиональная гордость не даст в сторонке стоять, что, может, он все-таки указания мне будет давать. Я тебя насквозь вижу, сказал он. Ты думаешь, я хоть и полумертвый, а туда притащусь и плодами своего ума с тобой делиться стану? Не-ет, Колмэйн, сам управляйся. Я к сараю ближе, чем три плевка, не подойду. Я жене Фиарача и матери Торми душу бередить не намерен. Будь покоен. Ну ладно, пошел прочь, и чтоб глаза мои твоих дурацких выдумок не видели. Может, даст бог, раньше помру, чем так опоганюсь. Чтоб Фьюри лодку строил! Он лихо плюнул.
Я ушел от него, но на душе у меня светло было. Все-таки кой-чего добился.
Я отворил дверь сарая настежь и отмыл его от многолетней грязи. Я разогнал пауков, обмахнул тенета, отчистил инструменты, и наточил их, и свел с них ржавчину. Можно было приступать к работе. Мне нужно было укоротить уже готовую килевую балку. Была у меня на уме лодка с коротким корпусом, и с тяжелым килем, и крепким носом, и широкой кормой. И еще я решил, что поставлю мачту для одного паруса. Я знал, что мне нужно. Но, мать честная, до чего же трудно было все это мастерить! Никто к сараю близко не подходил. Все только издали на меня поглядывали. Я себя среди них чужим начал чувствовать. Даже Томас меня сторониться стал. Можно было подумать, что я могилы их родных оскверняю. Мне хотелось сказать им, что это они зря так понимают. Я хотел сказать им, что мертвые в своих могилах радуются, что нашелся молодой парень, который собирается в море выйти. Куда там! Один только человек и отважился ко мне подойти. Священник наш молоденький.
Господь с тобой, Колмэйн, что это ты затеял? спрашивает. А я злой был. Лодку, эдак громко говорю ему, строю. А он смотрит на меня и улыбается. Ну что ж, говорит, в добрый час, если от тебя самого что-нибудь останется к тому времени, как ты ее кончишь. Тут уж и я улыбнулся: руки у меня были все в ранах — старых ранах и свежих, забинтованных, и таких, которые следовало бы забинтовать. Даже ногу я умудрился поранить — стамеской себя саданул. Я эту чертову лодку выстрою, говорю я ему, хоть бы у меня ни ног, ни рук не осталось. Молодец, говорит. Когда кончишь, я ее тебе освящу. Если мы оба до того доживем, сказал я. Посмеялись мы с ним, и он ушел. Но у меня с того разговора от сердца отлегло, и я взялся за работу— начал шпангоуты пригонять.
После этого дела мои на лад пошли. Томас наведался посмотреть, как я работаю. Он надо мной посмеялся, но, между прочим, подержал мне доску. Все теперь надо мной потешались. Им смешно было, что какой-то Колмэйн — и вдруг лодку строит! Что до меня, то я смотрел так — пусть лучше смеются, чем думают, будто я их обидеть хочу.
Фионан держался долго. Я, понятно, в душе на него большую надежду имел. Но вот как-то поднимаю я глаза от своего непутевого детища и вижу: стоит он, скрюченный, как боярышник, и свирепый, как старый бугай.
Он, понятно, возвел глаза к небу и обошел кругом мое сооружение. А это, интересно знать, что такое? Ты что, корове стойло строишь или поросячий загон? Или, может, это крысоловка какая или просто тележка ослиная? Или что там еще? Только не говори мне, Христа ради, что это настоящая лодка, которую можно на воду спустить. Клюкой своей он перетыкал все шпангоуты и некоторые из них расколол. В два счета он уничтожил то, над чем я неделями трудился. И на минуту я так озверел, что, кажется, мог бы его молотком ударить. Но не ударил. Смолчал. А он продолжал бушевать. Тут, мол, надо было вот так сделать, а там — вот эдак, и где у меня вообще голова была, и всякое такое. Я на него тоже разок цыкнул, а потом рассказал, какую лодку в мечтах имею. Он охаял ее, осмеял, освистал, но кое-какие указания все же сделал. Сам он о такого урода рук марать не станет, но чтоб святого дела кораблестроения не посрамить, сделай, мол, то-то и то-то. Иначе бог знает, что потом о нашей деревне люди говорить станут.
Если правду сказать, то построил лодку он. Я только руками работал, Но лодка была моя. Я ее задумал, и он не отрицал, что это моя лодка. Какая бы она ни была плохонькая, он-то знал, чего мне стоило ее построить, когда все были против меня. Каждая стружка, снятая с доски, каждый забитый в гвоздь — все, все была моя работа. Я ее задумал. Я ее сделал. Но форму-то придал ей он. А как же иначе? Так что уже много времени спустя, кто-нибудь нет-нет да посмотрит на нее и почете в затылке: вот чудеса, лодка-то эта никак Муртага работы! Ну вот, значит, достроил я ее, выстрогал мачту, оснастил, балласт заготовил, парус сшил.
Моя лодка. И я буду ходить на ней в море.
Она стояла проконопаченная и просмоленная готовая к спуску на воду. Я столкнул ее вниз по| склону. Когда она легла на воду, у меня в груди дыхание сперло. Боялся, потонет она, что ли? Нет, не потонула. Она качалась на волнах, как морская птица. Ошвартовав ее, я вставил мачту и укрепил ее стальным болтом. Я отнес на нее весла с узенькими лопастями, а потом, утехи ради, приладил парус и поднял его. Лодка моя была прямо как молоденькая лошадка, грызущая удила. Несколько человек поглядывали на меня с берега. Видно поэтому и захотелось мне покрасоваться. Томас был у пристани.
Отдай концы! скомандовал я ему.
И думать не моги; в такую-то погоду! Попробовал было он меня удержать. А стоял февраль. Ветер налетал порывами, и на море было неспокойно. Эх, лучше б он мне этого не говорил! Не скажи он этого, я б, может, и остался. Будь тут Фионан, он бы только посмотрел на меня презрительно, и я, пожалуй, и остыл бы. А тут меня будто нарочно подзадоривали — я-то ведь еще мальчишкой был. Ну, я возьми да и крикни: отдай концы! На берегу зароптали. А я свое: ну, ну, давай, Томас, тебе говорят! Он тогда нехотя так отдал концы, и я направил лодку в море. И, боже мой, как ветер ее подхватил, да как пригнул мачту к самым волнам.
Теперь я уж и сам не рад был, что вышел. Я и не заметил, что ветер такой сильный. Лодка шла ему наперерез. Мачта скрипела. Если курса не менять, так меня в два счета на материк выбросит. Я подтянул парус и поставил лодку против ветра. Поворот сошел благополучно. Я мог гордиться ею. Она шла навстречу волне в открытое море, рассекая воду мощной грудью. Я промок до нитки. Мне было смутно видно, как на пристань сбегаются люди. Меня распирало от гордости. Вот где я им покажу, что моря бояться нечего! Вот вам, смотрите, пожалуйста, — нашелся-таки парень, который не побоялся один в жалкой лодчонке выйти в море! Сквозь вой ветра до меня доносились голоса. Мне некогда было прислушиваться, что это они там кричат, потому что, как оказалось, дела-то своего я толком не знал.
Никогда я раньше в море под парусом не ходил, если не считать парусов, что мастерят на скорую руку из любой тряпки и нацепляют на байдарки при слабом ветре. Об остальном я только мечтал. Отцовская лодка была гребная, на три пары весел. Они обходились без паруса, потому что никогда не заходили в море больше чем на десять миль. Мне и не снилось, какую силу может набрать при крепком ветре кусок парусины, веревкой прикрепленный к мачте.
Меня несло в сторону далекого материка, где вода разбивалась в белые брызги о черные скалы. Хочешь не хочешь, придется менять галс. Это не трудно, если знать как. Мне этого в жизни не приходилось делать. К тому же для устойчивости лодке не хватало балласта. Я, правда, собирался по всем правилам выложить дно известняковыми плитками, чтоб все было как у людей, да не успел. Но что-то делать было надо. Я навалился на румпель и, когда парус немного отпустил, подтянул и закрепил веревку, и тут маленький утлегарь пролетел у меня над головой, ветер подхватил парус и раздул его, да так натянул канат, что мне чуть руку заодно не сломало, и лодка помчалась к острову, и до того ее при этом трепало, что она аж кряхтела. И помучился же я, прежде чем повернул ее еще немного против ветра! Но было и еще кое-что, чего я не знал и что мне знать не мешало бы, — как раз здесь, когда море вот так разбушуется, волны, которые на берег бегут, и те, что назад откатываются, столкнувшись, настоящий водоворот образуют. Куда ж было не нюхавшую моря лодку такому испытанию подвергать! Понял я, что из-за минутной гордости все загубил, потому что выдержать ей тут было никак невозможно. Чему-нибудь сейчас конец придет.