Страница 16 из 18
Потом Томас повернулся и протопотал вниз к лодке, им самим выстроенной, и мы отвалили от пристани и поставили ее по ветру. Он все борта ее оглаживал. То, что Томас, наконец, со мной в море вышел, большое дело для меня было. Я тебе об этом в другой раз еще расскажу; а теперь я хочу рассказать еще об одном важном для меня событии, потому что, как с Томасом, и тут причиной всему лодка оказалась.
А про Томаса я только вот еще что тебе скажу. Он потом рассказывал, какой ему дома концерт закатили, когда он затемно вернулся с моря. А знаешь, говорит, Колмэйн, оказывается, всего лишь и надо было, что прикрикнуть на них. Только-то? спросил я. Да, говорит. Надо просто разинуть пасть и орать. Орать, и все. Ему это таким же чудом показалось, как если бы он Америку открыл.
Так вот. Застал я как-то раз у себя в лодке незнакомца. Сидел он там и леску плел. Был это маленький парнишка. Волосенки у него были белобрысые, вихрастые, кое-как подстриженные, и одет он был в выношенную рубаху и коротенькие портки, латаные-перелатанные и не по росту большие, которые держались на лямках и на английских булавках. Он поглядел на меня. Глаза у него были голубые. Ему, должно быть, лет восемь было.
Спрашиваю его: ты кто таков? Я, говорит, Макдара. А ты за рыбой ходишь? Хожу, говорю. А мне е тобой можно? спросил он. Да ты чей такой будешь? спросил я. Я все прикидывал, откуда он может быть. На острове я вроде бы всех знал. Тарп — мой дедушка, сказал он. Я сказал: вот оно что!
Тарп у нас на острове почти каждый год появлялся. Вообще-то он лудильщик или как это там называется. Привозил он с собой рулоны парусины и еще всякое барахло на продажу, расставлял грязную бурую палатку и начинал паять котелки да чайники и всякие другие мелкие поделки выполнял, а потом, когда дело к зиме, снимался с места. Здоровенный такой мужик, поперек себя шире, оборванный и всегда небритый, с маленькими глазками. Но чтоб он буянил — это нет, этого за ним и во хмелю не водилось. Все больше помалкивал.
А дед твой не рассердится, если ты в море уйдешь? спросил я. Нет, сказал он, я его до вечера не увижу. Если я рыбы на ужин принесу, он рад будет. Я посмотрел на него. И он на меня посмотрел эдакими ясными глазами. Одет он был небогато, а сам чистенький, даже босые ноги и те чистые. Он не канючил, понимаешь. Я сказал: ну ладно, хочешь, так поехали. Только чтоб у меня слушаться! Это можно, сказал он. Если б не то, как он ручонки свои стиснул, так и не сказать бы, что он волнуется.
Чудно как-то было плыть в лодке и видеть перед собой этого парнишку. Я, понятно, размышлял, что сложись жизнь иначе, так это мог бы мой родной сын со мной в лодке сидеть, а не внук какого-то лудильщика. Не похоже было, чтобы волны его пугали. Когда меня в первый раз в лодке в море взяли, я, помню, боялся. Он сказал: а мне туда, наверх, можно? Я головой кивнул. Он забрался на нос и примостился там на коленях, ухватившись за какую-то снасть, так что его со всех сторон обдувало. День был ясный, по голубому небу быстрые большие облака бежали. Он их глазами провожал. Нет-нет его волной обдаст. А он так и сияет весь. Я от улыбки не мог удержаться, на него глядя. А бояться от совсем не боялся. Я еще подумал, что если судьба тебя не балует, так волей-неволей станешь бесстрашным.
Он в лодке быстро освоился, перебрался обратно ко мне. В банку с червями заглянул. Запустил туда ручонку. Вижу, что не брезгует ничуть. А не всякий согласился бы их тронуть. А они на что? крикнул он. На крючки, говорю, их насаживают для приманки. А можно, я их тебе буду насаживать? спросил он. Я кивнул. Пусть, думаю, попортит пару штук, если ему от этого удовольствие. А он их вовсе даже и не испортил. Насадил одного и показывает мне. Все честь по чести. Я даже глаза на него вылупил. А он смеется. Очень был доволен. Этот парнишка червей насаживал, как заправский рыбак.
Он мне счастье принес, скажу я тебе. Можно было подумать, что рыбе его наживка по вкусу пришлась. Смотреть на него было одно удовольствие. Он прямо захлебывался от радости каждый раз, как у нас в лодке начинала трепыхаться новая рыба. Весь он по уши в чешуе перемазался и только знай твердил: вот-то здорово, вот-то здорово! А меня море, понимаешь ли, к тому времени порядком успело уже вымотать: целый день один, работа каторжная — я это сразу почувствовал, как только удаль моя молодецкая, о которой я тебе, помнишь, раньше рассказывал, с меня соскочила. А с этим парнишкой будто молодость ко не снова вернулась. Хорошо иной раз на мир чужими, свежими глазами взглянуть. Когда мы легли в дрейф и стали закусывать, он с такой охотой ел, будто его невесть какими лакомствами угощали. Вот вкусно-то! Сказал он и до того похабное слово добавил, что я даже опешил, услыхав такое из его детских уст. Отец с матерью у тебя где? спросил я. А кто их знает! сказал он. Уехали они. Уехали и бросили меня на Тарпа. А давно ли? спросил я. Да уж с год будет, сказал он. Где же они? спросил я. А не знаю я, мать их… Так Тарп говорит, пояснил он. Я смолк.
Поздно уже было, когда мы вернулись. Я его домой к себе привел. Теперь уж он чистеньким не был. Я ввел его в нашу светлую кухню. Катриона, говорю, принимай гостя, он мне рыбачить помогал. Катриона бровью не повела. Что ж, говорит, мы гостям всегда рады. Это, сказал я, Макдара, Тарпа внук. A-а, сказала Катриона. Может, вы, работнички, сначала с работы умоетесь? Я сейчас в таз воды горячей налью. Он ничего, спорить не стал. Я заметил, что умывается он старательно. Но дома он вдруг задичился. Видно, в доме ему не по себе было. Мы сели к столу. Он увидал, что мы перекрестились и тоже за нами перекрестился. Ел он с удовольствием, но с оглядкой. Мне все казалось, что вот-вот он сорвется со стула — и поминай как звали. И ты всегда в палатке живешь? спросила Катриона. Да, ответил он. А не мерзнешь? сказала она. Бывает, сказал он, только все равно лучше, чем в доме. В доме дышать нечем. A-а, сказала Катриона, вот оно что. Я тебя сам к деду сведу, сказал я позднее. Отчего ж, веди, сказал он. Приходи к нам еще, сказала Катриона. Спасибо тебе, что Колмэйну помог. Да ладно, сказал он.
Я шел рядом с ним в темноте. Он, понятно, темноты не боялся. Он сказал: а здорово сегодня было! Вот бы всю жизнь так! Можно мне еще с тобой, пока мы не уйдем? А вы куда теперь? спросил я. Да не знаю, сказал он, мы ведь везде ходим. А тебе нравится кочевать? спросил я. Когда нравится, когда нет. Только вот устаешь. А в школу ты когда-нибудь ходил? спросил я. Нет, сказал он и даже сплюнул. Больно нужно! Тарп меня считать научил — я, знаешь, как в уме складывать умею! Ну, это самое главное, сказал я.
В палатке, которая стояла в овраге у берега моря, возле быстрого горного ручья, горел огонек. Я остановился и окликнул: эй, кто дома? В отверстии показался сам хозяин, большой, как туша. Он щурил глаза.
А, это ты, Макдара, сказал он. Потом увидел меня и подался назад. Заходил, что ли, сказал он. Я нагнулся и пролез в палатку. Там висел фонарь с зажженной свечой внутри. Кругом беспорядок. Пахло сивухой: Тарп еще и самогон гнал. Я сказал: я твоего внучка на лов с собой брал. А, вот, значит, он где пропадал! сказал он. Я потому и пришел, сказал я, что объяснить хотел. Я просто задыхался в палатке. Меня даже потом прошибло. Вот еще, была нужда, сказал Тарп. Он у меня как дикий кролик, везде гоняет. За постель у них драные одеяла да мешки. На шесте висели жестяные кружки.
Ну, я пошел, сказал я. Прощай, Макдара. Он сидел рядом с Тарпом, эдакий махонький, оборванный. В лодке под открытым небом он куда как лучше выглядел. Увидимся еще. Если дед не возражает, приходи мне помогать. Тарп почесался. Зевнул щербатым ртом. Чего ж возражать? сказал он. Макдара кивнул мне. Я пошел домой. Я рассуждал, что так уж, видно, жизнь устроена. Все же, наверно, Тарп по-своему его жалеет.
Катриона спросила: ты его домой отвел? Я сказал: что такое дом, это каждый по-своему понимает. Славный парнишка, сказала она. Ты б послушала, как он выражается, сказал я. А где ему было хорошего набраться? спросила она.