С двух берегов

Это был урок диалектики, в котором я очень нуждался, но понял его много позже. Теперь я держал в руках письмо «своего» богача, патриота, помогавшего партизанам со слезами на глазах встречавшего тебя в Содлаке. Письмо жгло мне руки. Оно было написано задолго до конца войны.

Дюриш, увидев угрозу своим доходам, угрозу «утраты доверия» со стороны фашистского вермахта, забыл обо всем, не только о патриотизме, но и о простой человечности. Он-то прекрасно знал, что Йозеф отличный инженер, не нуждающийся в помощи «немецких специалистов». Все эти иезуитские оговорки — «я ни в чем не обвиняю», «не хочу бросать тень» — не рассчитаны даже на дураков. Он понимал, что выдает подлинных патриотов на расправу гестапо. Понимал! Может быть, даже боролся со своей совестью, но ничего поделать не мог со своим страхом перед убытками.

Этим письмом Йозеф был обречен. И Лида. И дети. У фирмы «Пуль и Корн» были широкие связи. Ей не раз приходилось бороться с саботажниками, срывавшими поставки интендантскому управлению. Она знала, что нужно делать.

Прошло меньше месяца после второго письма, и в папку с перепиской было подшито третье послание Яромира Дюриша.

«Дорогой господин Пуль! Благодарю Вас за поздравление по случаю предотвращения акта саботажа на моем предприятии. С помощью рекомендованных Вами специалистов размольное отделение приведено в образцовое состояние. Все возобновленные заказы будут выполнены в срок.

Одновременно хочу поделиться с Вами своими личными переживаниями. Вскрытие злоумышленной деятельности группы заговорщиков явилось для меня огорчительной неожиданностью, от которой я не могу оправиться. Мне очень прискорбно, что среди арестованных имеются лица, которым я безусловно доверял и в виновность которых не могу поверить.

Это не значит, что я сомневаюсь в правомерности и справедливости действий органов безопасности. Но, как Вам известно, при подобных акциях нередко, наряду с антигосударственными элементами, в круг подозреваемых вовлекаются субъективно лояльные люди, ставшие невольным орудием в чужих руках. Одним из таких лиц я мог бы назвать обер-мастера Петра Гловашку, без доверительных бесед с которым у меня не возникли бы сомнения в целесообразности предполагавшегося «ремонта». Очень прошу использовать Ваш авторитет в соответствующих кругах для помощи этому человеку, отцу многодетной семьи.

Известную долю ответственности за случившееся несу и я, как руководитель предприятия, хотя Вам хорошо известна безупречность моих отношений с немецкой администрацией. Я готов разделить тяжелую участь моих служащих. Если бы органы безопасности нашли нужным подвергнуть меня временной изоляции, я считал бы такую меру заслуженным наказанием. Это было бы для меня уроком на будущее и в то же время очистило бы меня в глазах моих сограждан от возможных подозрений в измене превратно понимаемому патриотическому долгу. Излишне объяснять Вам, насколько такие подозрения могут затруднить работу моего предприятия. Надеюсь, Вы правильно поймете мое беспокойство и отнесетесь к этому письму с обычной для Вас доброжелательностью. Что касается очередного взноса в фонд К., то я во втором полугодии увеличиваю его на 50% в знак моего личного к Вам глубочайшего почтения. Я. Д.»

Если разложить это письмо на составные элементы, то рядом с подлостью пришлось бы вписать и хитрость, и лицемерие, и страх. Он, конечно, очень испугался, господин Дюриш, когда началась волна арестов. Он не боялся показаний Йозефа или Зупана о готовившемся саботаже. Даже если бы у кого-нибудь из них и вынудили признание, что хозяин был в курсе дела, это никак не скомпрометировало бы его перед гестапо: ведь только благодаря ему узнали и немцы. Он боялся другого. Йозеф мог передать друзьям, что единственный человек, знавший о плане саботажа и оставшийся на свободе, был Дюриш. Из этого факта «сограждане» сделали бы вполне логичные выводы, о которых он и писал Пулю. Вот почему он и ходатайствовал о Гловашке, которого все знали как честного и верного человека. Выйти из тюрьмы вдвоем с ничем не запятнанным Гловашкой было куда пристойней.

Сквозь строки этого письма я видел, как энергично работала в те дни голова Дюриша, придумывая разные варианты благопристойного выхода из трагической, им же созданной ситуации. Идея, на которой он остановился, была гениальной. Самому напроситься в узники гестапо — на это не всякий решился бы. «Пострадать» и потом выбраться на свободу вместе с Гловашкой значило одним выстрелом убить многих зайцев. Правда, риск был не так велик. Он бы никогда не пошел на это, если бы не имел могущественного покровителя в лице господина Пуля.

Делец Пуль высоко ценил дельца Дюриша. И связывало их не только родство душ. Ты заметил фразу в последнем письме о «взносе в фонд К.»? Она меня очень заинтересовала. Выяснить, что за ней скрывалось, удалось путем исключений. Никакого официально зарегистрированного фонда «К» не было. Так именовался негласный фонд личного благополучия господина Пуля — те подношения от благодарных клиентов, которыми они поощряли его доброжелательность. Проще говоря, это были крупные взятки, регулярно переводившиеся на личный счет Пуля в один из швейцарских банков.

Добровольно увеличив свой взнос наполовину, Дюриш правильно рассчитал, что Пуль поделится с кем нужно и вызволит своего щедрого партнера. Дальнейшее тебе известно. Дюриш был арестован, два месяца просидел в тюрьме и вышел вместе с Гловашкой, окруженный ореолом мученика. Он смотрел далеко, мудрый Дюриш. Венец гестаповского страдальца обещал ему крупные барыши и после поражения гитлеровцев. С этого капитала он собирал проценты даже тогда, когда появился русский комендант. Собирает он их и после смерти.

Недавно его хоронили. Я узнал об этом из присланной мне газеты, воздававшей почести «отважному патриоту», «кормильцу партизан», «жертве нацистского террора». Гроб несли на руках. Были цветы и речи на могиле.

Последние годы я видел его редко. После того как национализировали его предприятие, он пал духом, озлобился и, вероятно, с тоской вспоминал о заказах вермахта. Раскопав его переписку с Пулем, я пришел в ярость и стал готовить материал для разоблачения. Я не знал, что он тяжело болеет, и послал ему короткое письмо, в котором извещал, что приеду для серьезного разговора, а пока передаю привет от Пуля. Наверно, этого не нужно было делать. Через два дня после получения моего письма он скончался. Нет, я не поеду на кладбище, чтобы плюнуть на его могилу. И не стану посмертно разоблачать убийцу моего брата. Не хочу портить жизнь его детям и внукам…

35

В половине шестого меня разбудил Франц. Мы наскоро перекусили, уложили вещички, и он пошел открывать ворота. Вернулся, пряча улыбку.

— Ты чего?

— Сами увидите.

Со всех улиц к комендатуре двигался народ. Шли толпами, бежали мальчишки, женщины.

Подбежавшего Стефана я встретил укоризненным взглядом. Но он клялся, что ни в чем не виноват.

— Когда ты мне сказал, что еще с Дюришем будет разговор, я уже тогда знал: Дюриш узнает — весь Содлак узнает. Потерпи, Сергей, так лучше.

Люди окружили машину. Рядом со мной, держась за борта, за крылья, фары, шли Гловашко, Томашек, Янек, Алеш. Шум стоял невообразимый. Сотни голосов скандировали: «Братья! Братья! Красная Армия! Красная Армия! Всегда вместе! Всегда вместе!» Каждый тянул ко мне руку. Жалко было мне детишек, только что разбуженных, ничего не соображавших. Матери поднимали их, чтобы они запомнили меня.

Содлакцы за всю войну не успели разглядеть ни одного солдата или офицера из тех, кто освободил их город. Вся Красная Армия, вся Советская Страна оставались для них далекими символами могущества, бескорыстного братства. Только я один, волею случая, стал для них зримым и осязаемым. И теперь я один должен был принимать за всю армию, за весь наш народ любовь, благодарность и восхищение. Но я не мог не пожимать протянутых рук, не улыбаться в ответ на улыбки, не испытывать размягчавшего душу волнения.