С двух берегов

— Уезжаю, Сергей Иваныч.

Хотел я шутя пугануть ее, потребовать объяснений, как от секретаря комендатуры, самовольно покидающего свой пост, но не повернулся язык.

— Счастливо доехать, Любаша.

Она с открытой пытливостью смотрела на меня, — наверно, ждала, что я еще скажу. А я сам не знал, как с ней разговаривать, чтобы не выдать тоски, подступившей к сердцу, и не соврать.

— Сергей Иваныч… Помните вы, чего говорили?

— Много я чего говорил, всего не упомнишь.

— Про то… Что любите меня, говорили.

— Говорил.

— Вы не забывайте меня.

— Не забуду.

— Я вас буду ждать, Сергей Иваныч… Очень ждать буду… Приезжайте к нам на Ильмень.

— Приеду.

— Верно?

На ее лице мгновенно отражались столкновения разных чувств. Ничего она никогда скрыть не умела, да и не пыталась. Вот и сейчас все, что переживала, отпечаталось в жалостливой складке сомнения на губах и в радостно заискрившихся глазах. Я даже рассмеялся, глядя на нее.

— Честное пионерское.

— Смеетесь все.

— Над собой смеюсь, Любаша. Обязательно разыщу тебя. Ты вот только обо мне не забудь.

Теперь уж ничего другого, кроме укоризны, на ее лице прочесть нельзя было. Сказала с непривычной строгостью:

— Я вас до смерти не забуду.

Слова как слова, а дышать мне стало полегче. Усадил ее в кресло, поинтересовался, как собралась, не нужно ли чего.

Она воспользовалась случаем, чтобы засыпать меня разного рода просьбами о помощи ее подопечным, и я на все соглашался. Напоследок приберегла самое неожиданное:

— Сергей Иваныч… Вы Андрей Андреичу помогите.

— Чем я ему могу помочь?

— Скажите на кухне, чтобы ему продукты посылали.

— Вот еще… Он теперь на старом месте, пусть его там кормят.

— Никто его там не кормит.

— А ты откуда знаешь?

— Была я у него… Поесть приносила, комнату убрала.

— Он что, и убрать за собой не может?

— Плох он, Сергей Иваныч, совсем плох, не встает. Дерганый весь. Раз даже заплакал, ей-богу, не вру. Взял вот так мою руку, бородой приложился и заплакал. Болит у него все внутри, а лекарства Герзиг не дает.

— Какое лекарство?

— Есть, говорит, одно лекарство. Очень Андрей Андреичу помогало. А Герзиг не дает. Я и сама к нему ходила.

— К кому?

— К Герзигу этому, будь он неладен. Что вы, говорю, над человеком измываетесь, лекарства не даете? А он только рукой махнул — не твоего ума, мол, дело. Так и ушла ни с чем… Навестили бы вы Андрей Андреича, сказали бы чего по-доброму.

— Лечить его не обещаю. И навещать времени не будет. А Герзигу прикажу, чтобы кормил. — Я услышал шум машины, которую подогнал Франц, и сказал: — Пора тебе, Любаша.

Она встала, протянула лопаточкой руку и чуть слышно попрощалась:

— До свидания, Сергей Иваныч.

Я обнял ее. Она зажала рот платочком и выбежала.

30

К счастью, времени на то, чтобы скучать, у меня не оставалось, все оно было заполнено поисками действительного убийцы Терезы. Уверенность Стефана в невиновности Буланова овладела и мной. Найти и разоблачить преступника, восстановить у содлакцев веру в доброе имя советского солдата, избавить Буланова от грозившего ему трибунала — только об этом я и мог думать в те дни.

Мысль о возможной провокации пришлась по душе многим, и добровольных помощников набралось у меня больше, чем нужно было. Полицейских мне приходилось сдерживать и одергивать. Подогретые страстными речами своего начальника, они готовы были разворошить весь город и видели убийцу в каждом человеке, хоть чем-то вызвавшем их подозрение. То и дело приводили они нового «провокатора», который при первой же проверке оказывался ни в чем не повинным человеком.

Чем глубже мы вникали в подробности происшествия, тем больше возникало трудных вопросов.

Стефан побывал у родственников Терезы, просидел с ними целый вечер и вернулся оттуда полный новых сомнений.

— Прежде всего, — докладывал он мне, — о письме мужа. Нашли его, как ты помнишь, в сумочке Терезы. Из него ясно, что оно было последним, но не единственным. Муж пишет, что послал уже несколько писем, и удивляется, почему не получает ответа. Тереза рассказывала родственникам, что никаких других писем она не получала и это, последнее, пришло с большим опозданием. Пришло не по почте. Привез его крестьянин, который возил в клинику молоко. Письмо ему вручил сам Нойхойзер и попросил доставить семье.

— Нашел крестьянина?

— Нашел. Подтверждает, что видел Нойхойзера, что солдат выглядел здоровым и с большой любовью говорил о жене, о детях.

— Он не спрашивал, почему Нойхойзер не посылает письмо почтой?

— Это ему сам Нойхойзер объяснил. Сказал, что письма по почте не доходят, потому что там конверты, надписанные по-немецки, выбрасывают. Узнал он это от Герзига.

— Было такое, — вспомнил я одну из первых выслушанных мной жалоб.

— Было-то было, но странно другое. Я справлялся на почте и узнал, что письма из клиники в это время вообще через почту не проходили. Раньше их приносила медицинская сестра, а после того как гитлеровцы удрали, письма от раненых поступать перестали.

— Как же перестали? Нойхойзер-то писал. И не он один, наверно.

— По этому поводу я допрашивал Герзига. Он только сказал, что никогда почтальоном не работал и ничем мне помочь не может.

— А этот, который молоко возил, больше Нойхойзера не видел?

— Нет. Да и не старался увидеть. Письмо у него завалялось в кармане, и он доставил его Терезе только недели через две.

— А какое значение имеет вся эта неразбериха с письмами? — спросил я.

— Хотя бы то, что к этой неразберихе добавляется другая. Тереза, оказывается, жила в Содлаке четыре дня. Каждый день ходила в клинику и упрашивала Герзига отпустить мужа. А он приказал не пускать ее на территорию клиники. Ссылался на запрет русского коменданта.

— Почему она сразу же не пришла ко мне?

— Боялась. И думать об этом не смела. Пока не свели с Любашей. Но не в этом дело. Неразбериха в другом. Все четыре дня она проторчала около клиники и ни разу не видела своего мужа. Ни разу!

Стефан умолк так, как умел молчать только он, глядя кричащими глазами и требуя отклику от собеседника.

— Как ты это объясняешь?

— Никак… Не могу объяснить. Герзиг мне сказал, что именно так он понимает свой долг перед победителями: с их приходом раненые стали военнопленными и ни выпускать их, ни разрешать контакты с посторонними он не имеет права.

Это было похоже на того педантичного чиновника, каким мне представился профессор уже при первом знакомстве.

— Он на такое способен, — догадался о моих мыслях Стефан. — Но разве не странно, что сам Нойхойзер не сделал ни одного шага, чтобы повидаться с приехавшей женой? За две недели до этого молочник видел его расхаживавшим по двору. К приезду Терезы он должен был совсем поправиться и при желании мог бы выпрыгнуть из окна. О том, что жена приехала, он не мог не знать. Клиника посетителями не избалована, людей там можно по пальцам пересчитать. Четыре дня женщина трясет юбками у ворот, даже к Герзигу пробилась. А ее муженек, с таким нетерпением ее ожидавший, глух, нем и невидим!.. Родственники вспоминают, что бедная Тереза плакала, рассказывая об этом.

Даже приблизительного объяснения поведению Нойхойзера я придумать не мог. Оставалось ждать, пока Стефан, загадав головоломку, подскажет решение. Такое с ним бывало. Но на этот раз и его фантазия забуксовала. Он мог только к одной загадке пристегивать другую:

— Теперь сопоставь последний факт с письмами. Получается определенная линия поведения Герзига. Сначала он не допускает, чтобы Нойхойзер связался с женой по почте. А когда она все-таки появляется в клинике, он делает все, чтобы спрятать от нее мужа.

— С какой целью?

— Погоди, это не все. Когда Тереза добивается разрешения коменданта и свидание с мужем становится неизбежным, ее убивают!

Стефан опять уставился на меня, как будто сам пораженный непостижимым ходом событий.