С двух берегов

Я рассказал, что ты давно не полицейский, а историк, преподаватель. После этого он живо тобой заинтересовался. «А вы не могли бы устроить мне свидание с ним?» — спросил он, вдруг совсем отрезвев, как будто не пил ни капли. Я решил с ним не церемониться и спросил напрямик: «С какой целью?» — «Мою газету интересуют некоторые процессы, происходящие в странах восточного блока, в чисто социологическом плане… В частности, духовный мир интеллигенции, ее надежды и разочарования. Откровенная беседа с Домановичем была бы высоко оценена моими читателями». — «Но он коммунист», — напомнил я. «Тем выше ему цена», — опять смешливо подмигнул он. Я хотел сказать, что друзьями не торгую, и уйти, но подумал, что ты можешь вытянуть из него что-нибудь полезное для себя, и посоветовал: «Поезжайте к нему. Могу дать адрес». Он поморщился: «Такая поездка не входит в мои планы… Мешают некоторые обстоятельства. Давайте сделаем иначе. Пригласите его и предупредите меня. Встретились бы три старых боевых друга за бутылкой виски. Все расходы беру на себя». Я обещал написать тебе. Теперь думай сам».

К своему письму Франц приложил журналистскую карточку Билла. Я прочел его фамилию и вспомнил «обстоятельства», которые мешают ему приехать ко мне. Не так давно ему предложили убраться из нашей страны за деятельность, ничего общего с журналистикой не имеющую.

У меня не было ни времени, ни желания встречаться со старым проходимцем. Но он снова и снова напоминал о своей просьбе. Возвращаясь как-то из командировки, я выкроил несколько часов для встречи с Биллом. Сидели мы у Франца после ужина, потягивали из рюмок и говорили о пустяках, какими начинают казаться даже драматические события двадцать лет спустя.

— Я вам очень признателен за ваш приезд и рад вас видеть не в полицейской форме, без пистолета, — сказал Билл.

— И я очень доволен, что вы сменили профессию, Билл. Надеюсь, вам уже не приходится вскрывать чужие сейфы.

Он добродушно хохотнул.

— Мы с вами первые провели полное разоружение, Стефан. Если бы нашему примеру последовали государственные деятели… — мечтательно добавил он.

— Вы их к этому призываете в своей газете?

— Утопия, друг мой, — даже вздохнул он, — утопия. До сих пор люди отбрасывали оружие, только когда оно устаревало. Так будет и с ядерными бомбами. От них откажутся, когда хиросимский «Малыш» или современный мегатонный заряд покажутся детскими хлопушками по сравнению с чем-то новым.

— Вы не из оптимистов, Билл.

— Именно из оптимистов. Всеобщая война стала невозможной, а будущее оружие сделает эту невозможность еще очевидней. Кончать самоубийством человечество не захочет.

— На что же вы надеетесь? — спросил я, стараясь поглубже заглянуть в его глаза.

— Я не понимаю вопроса, — сказал он, без усилия выдерживая мой взгляд.

— Я имею в виду ваш повышенный интерес к социалистическим странам.

— Хотите, я скажу вам, о чем вы думаете? — спросил он после недолгого раздумья. — «Вот сидит передо мной агент западных империалистов, который хочет втянуть меня в грязное дело…» — И тут же поспешил добавить: — Это не упрек. Наше последнее свидание не могло внушить вам доверия ко мне. Но поверьте, что я тогда не мог остаться верным своему слову и прийти на кладбище, где вы меня ждали. Я не был свободен в выборе…

— А сейчас свободны?

— Как всякий человек в свободном мире.

— Что же хочет предложить мне свободный человек из свободного мира?

— Вы могли бы оказать мне незначительную услугу. Незначительную с точки зрения затраченного труда, но очень важную для моей газеты… Соответствующим этой важности и был бы, разумеется, авторский гонорар.

— А конкретней?

— В мире происходит масса чертовски интересных вещей. Все течет и все изменяется гораздо быстрее, чем это могли представить древние мудрецы. Ну, к примеру… Давно ли по ту сторону занавеса, — он махнул рукой на восток, — все казалось застывшим на вечные времена. Я имею в виду духовный мир интеллектуальной части общества. А сейчас и у вас, как, впрочем, и во всем мире, идет любопытнейший процесс пробуждения критического отношения к окружающей действительности.

Он помолчал, рассчитывая услышать отклик с моей стороны. Но внимательно слушающему человеку не обязательно выражать свои мысли вслух, и я безмолвно ждал продолжения.

— Если еще более сузить круг моих интересов, то можно ограничить его интеллектуальной молодежью… Ей легче освободиться от предрассудков и старых эмоциональных наслоении… Был бы жив ваш Маркс, — добавил Билл, усмехнувшись, — он бы не о пролетариате, а именно о нынешней молодежи сказал бы, что ей «нечего терять, кроме своих цепей».

Тема разговора прояснилась, и мне захотелось поощрить его на откровенность.

— Что вы называете «эмоциональными наслоениями»?

— Ну, хотя бы устаревший гнев против былых врагов, навязанная подозрительность, страх перед несуществующей опасностью… Их много, и вы их хорошо знаете по себе. — Он мягко улыбнулся, сочувствуя моим слабостям.

— Если вы уверены, что я еще не освободился от предрассудков, зачем вы завели со мной этот разговор? — спросил я.

— У меня от нашего первого знакомства осталось о вас впечатление как о человеке, самостоятельно мыслящем. К тому же я знаю многих ваших соотечественников и ровесников, которые сумели отбросить догматический балласт и подняться над узкими партийными доктринами.

— Что же прикажете делать мне как самостоятельно мыслящему человеку?

— Вы все еще принимаете меня не за того, — с сожалением заметил он. — Не знаю, как вас убедить… Разве я собираюсь что-то советовать или предписывать, как вам поступать в той или иной ситуации? Моя газета нуждается только в объективной информации. Ничего больше я не хочу. Только с этой целью я и просил Франца свести нас за этим столом.

— Какой же информации вы ждете от меня?

— Вообще-то я рассчитываю на длительное и плодотворное наше сотрудничество… Но для начала я просил бы вас задать несколько вопросов студентам вашего института. Обычное социологическое обследование, которое мы без труда проводим в разных странах.

— О каких вопросах идет речь?

— Меня лично занимают проблемы той войны умов, которая развернулась в эфире. Самая бескровная и благородная из войн. Современные радиостанции — это постоянно действующее, не знающее преград дальности и условностей суверенитета орудие массового просвещения, открытая арена для схватки интеллектов. И для вас не секрет, что к голосу Запада прислушивается ваша молодежь. Она может сравнивать и выбирать. После вашей однообразной пропаганды сила информации, поступающей из демократических стран, должна удваиваться. Должна… Разве не интересно было бы узнать у ваших студентов, какие станции они слушают особенно часто, чем они их не удовлетворяют? Какую аргументацию они считают наиболее эффективной?

— Проще говоря, вы хотите, чтобы я помог вам удвоить силу вашей пропаганды?

— Опять вы о том же. Я ничего не хочу. И к пропаганде в эфире никакого отношения не имею. Моим читателям интересно знать истинное положение дела. А разве вашим официальным органам такие сведения не были бы полезны?

— Вполне возможно. Но давайте, Билл, отвлечемся от социологии. Всякая война имеет определенную цель. Мне бы хотелось знать, какова цель той войны умов, о которой вы так печетесь?

На этот раз он с ответом не торопился, медленно доливал рюмки, еще медленней раскуривал сигарету, взвешивал ту меру откровенности, на которую можно пойти.

— Еще раз подчеркиваю, я лично ни о какой цели, кроме профессионально журналистской, не пекусь. На ваш вопрос могу ответить только как сторонний наблюдатель, оценивающий неизбежный ход событий… Согласитесь, что обстановка, сложившаяся после войны, противоестественна.

— Не спешу с вами согласиться.

— Из осторожности. Но сомневаюсь в искренности. Традиционно демократические страны, и экономически и культурно связанные с Западом, искусственно впряжены в советскую колесницу. Они вынуждены шагать в ногу с азиатской Россией… Я, кажется, зря напоминаю банальные факты. Вряд ли вы принадлежите к тем наивным людям, которые полагают, что так может продолжаться бесконечно. Рано или поздно народы вернутся на самостоятельные пути развития.