С двух берегов

— Подходящий питательный пункт?

— У меня ихних денег нет, — напомнил я.

— Хватит моих.

Больше всего пришелся мне по вкусу белый хлеб, какого я с начала войны не едал, — официанту пришлось дважды добавлять. Последний раз обедал я в привокзальной столовке, уминал простывшую пшенную кашу алюминиевой ложкой, прикованной к стойке длинной цепочкой. Потому, наверно, все мне теперь и казалось неправдоподобно вкусным. Вино отливало янтарем. Пили глоточками, да и глотали не сразу. Но почему-то стала меня раздражать та самоуверенность, с какой Нечаев кивал официантам и орудовал вилками и ножами. Даже ухмылка, с которой он поглядывал на меня, показалась мне высокомерной. Не удержался и сказал:

— Пока я валялся в госпиталях, наши штабные офицеры многому научились.

Он хитро улыбнулся:

— Думаешь, трудная наука?

— Чего проще… Скажи ты мне, почему у них столько мужиков в тылу осталось? На каждой улице полно народу.

— Разве это народ? Торгаши. Спекулянты. При Антонеску от всего откупиться было можно. Гнали на бойню мужичков, рабочих, тех, кто победней… Жаль, нет у нас времени, я бы тебе их деревни показал — нищета. А эти, — Нечаев повернул голову к окну, за которым безостановочно струилась толпа, — спекулировали. Нашим же добром с Украины. Тащили все — и свиней везли, и рояли, и трамвайные вагоны. Отсюда этот блеск, вроде богачи… Они и сейчас остановиться не могут. По инерции… Тебе баб еще не предлагали?

Я кивнул. Нечаев рассмеялся.

— Слыхал анекдот? У одного из этих маклеров спрашивают: «А не можете меня познакомить с честной женщиной?» — «Могу, — отвечает. — Только честные стоят дороже».

Я не нашел в анекдоте ничего смешного и возмутился:

— Несправедливо! Что же это получается? Разоряли, грабили, а теперь — в кусты. Даже не в кусты, а на виду у всех гуляют, вроде бы они не они. Я бы их, сволочей, всех подряд с улицы забрал и послал в наши села хаты поднимать, заводы отстраивать.

— Большая политика, брат, — сказал Нечаев серьезно. — Мы лежачих не бьем… Теперь компартия легальная, она все на другие рельсы повернет…

— Больно много этих торгашей.

— А у нас в семнадцатом меньше было? — спросил Нечаев и добавил задумчиво: — Нелегко, конечно, будет…

Я впервые столкнулся с проблемой послевоенного устройства Европы, и этот разговор в бухарестском ресторане потом вспоминал не раз, но в тот вечер мне было не до большой политики.

— Добренькими мы стали на чужой земле, отъелись и забыли.

Нечаев принял этот упрек в свой адрес, отодвинул тарелку, положил локти на стол и сказал со всей твердостью:

— Ты, Таранов, запомни: злость — хороший помощник в бою, а в мирных условиях…

— Какие там мирные условия? — оборвал я его. — Разве мы не воюем? Я почему в свою дивизию рвусь? Чтобы сполна расплатиться. За все! Где еще рассчитываться, если не на тех землях, откуда к нам это зверье поперло?

— Дивизия твоя далеко, и попадешь ли ты в нее — еще неизвестно, — как-то странно проговорил Нечаев.

— Что значит «неизвестно»?

— Об этом потом, — видимо жалея, что проговорился, сказал Нечаев. — Ты мне досказать не дал.

Слова Нечаева так меня ошарашили, что я и слушать ни о чем другом не мог.

— Нет, ты мне скажи, почему я в дивизию не попаду?

— Потом, не ресторанный разговор. А пока хочу, чтобы ты свои настроения бросил. Одно дело бить и добивать врага, а другое — на простых людей кидаться, всех подряд ненавидеть. Люди — они разные, и не каждый виноват. — Немного помолчав, он наставительно добавил: — Красная Армия никогда ничего чужого не завоевывает. А если уж ее вынудили вступить на чужую землю, то вступаем мы не как захватчики или каратели, а как освободители угнетенных и обманутых народов. Ясно? Какой же ты освободитель, если с каждым встречным будешь счеты сводить? Не только воевать нужно с умом, но и дружбу заводить.

— На кой ляд мне их дружба? Я воевать приехал, а на это ума до сих пор хватало.

Нечаев колебался, наверно, говорить или нет, огляделся по сторонам, еще ближе ко мне подался и сказал:

— Ну ладно, слушай. В дивизии тебе делать нечего — и ноги у тебя заплетаются, и лицом на здорового не похож. А нужен ты для другого дела… Мы как раз на прошлой неделе вспоминали о тебе как о самом подходящем человеке, но, честно говоря, думали, что ты помер, и даже выпили за упокой твоей души. А ты тут и подвернулся, как по заказу.

Только теперь я смекнул, почему Нечаев так обрадовался, увидев меня. Была эта радость не обычная, как при встрече сослуживцев, а корыстная, будто нашел человек нежданно-негаданно нужную вещь. Я еще в комендатуре про себя подивился: чего это он меня так обхаживает? Но не вдумался. Тем более что и я возликовал не столько оттого, что увидел именно его, сколько от обретенной возможности кратчайшим путем попасть к своим.

— Для какого же это дела я понадобился?

— Нужно нам самым срочным образом послать несколько комендантов в освобожденные города. Города небольшие, лежат в стороне от главных событий, но очень важно, чтобы там установился порядок.

— Какой же я комендант?

— Очень хороший. Ты и пограничником был, и на войне отличился. Жизненного опыта тебе не занимать. И коммунист не со вчерашнего дня.

Я молчал, ожидая, что он еще скажет. Он что-то вспомнил и улыбнулся.

— Да тебе и комендантствовать не впервой, неплохо справлялся…

— Не было такого.

— Было.

— Где?

— Под Каменкой, в сорок втором…

— Не поеду, — оборвал я его как можно решительней.

— Как это не поедешь?

— Не поеду — и все. Если в дивизию не пустите, пойду на комиссию, пусть демобилизуют.

Угроза показалась Нечаеву реальной, и он помрачнел.

— Дело, конечно, твое. Удерживать права не имеем. Но учти, что это — если с партийных позиций рассматривать — не иначе как дезертирство.

— Да пойми ты, что не приспособлен я к такой должности.

— А ты даже не знаешь, что это за должность… — Он отпил глоток и добавил: — Если откровенно, то и я не знаю.

Признание прозвучало как-то по-мальчишески, и я рассмеялся:

— Ну вот, сам не знаешь, а сватаешь.

— Потому и сватаю, что уверен. А что не знаю, пошутил. В общих чертах представление имею. Речь идет не о военных комендантах, которых назначают в крупные города или на железнодорожные станции. У тебя там и гарнизона никакого не будет, да и задачи особого рода… Будешь комендантом специального назначения.

Нечаев подлил вина в наши бокалы, видимо очень довольный тем, что разговор перешел на деловую почву. Когда я хотел сказать, что не собираюсь решать задач ни обычных комендантских, ни «особого рода», он прервал меня на первом слове:

— Ты погоди. Вообрази себе городишко, из тех, что занимают без боя. Войска наши прокатились по улицам и ушли вперед. Начальство местное, большей частью из фашистов, разбежалось. Администрации никакой. А живут в том городишке люди разные — и по национальности, и по религии, не говоря уж о социальной розни. Привыкли к власти. А тут никого. Такая грызня может начаться в тылу наших армий… А приедешь, к примеру, ты. С тобой комендантский взвод. Сразу все увидят, что есть начальство, и все войдет в норму. И для тебя работа непыльная, отдохнешь, поправишься… А там и в дивизию можно.

Из объяснений Нечаева я понял только, что он действительно плохо себе представляет, в чем будут заключаться мои обязанности. И еще стало ясно, что он от меня не отстанет. Насчет комиссии и демобилизации я пригрозил несерьезно. Нужно было искать другой выход. Была надежда отвертеться по приезде в штаб армии. А если даже и пошлют, то сразу же убедятся, что я для такого дела человек негодный, и вернут в дивизию. В общем, ссориться мне с ним не было никакого резона.

Допили мы вино, точки на разговоре не поставив. Он меня неволить не стал, не заставил сказать «да», и я как будто его предложение забыл. Заговорили о знакомых, Нечаев вспомнил, кого за это время, пока я лечился, похоронили, кто какие ордена получил. Потом он вынул пачку новеньких румынских денег и расплатился.