С двух берегов

Заснуть я не мог. Нужно было думать. Стало ясно, что записка попала ко мне по недоразумению. Меня с кем-то спутали. С кем? С другим человеком, которого звали Штефан. Тот, кто принес, подошел прямо ко мне. Наверно, ему сказали, что Штефан лежит с краю на втором этаже. Может быть, он перепутал края? Тогда тот, другой, должен лежать на противоположном конце нар. И он ждет эту записку. Возможно; что в ней что-то важное, срочное, иначе посыльный не рисковал бы пробираться к нам перед самым отбоем.

Я спустился с нар и пошел в другой конец барака. Дошел до края и остановился. Здесь лежал человек, которого я до этого видел мельком, его пригнали к нам недавно. Он смотрел мне в глаза. Я спросил: «Штефан?» Он чуть кивнул стриженой головой. Я протянул ему записку. Он взял ее не сразу. «Меня перепутали с тобой, — сказали, — меня зовут Стефан, я лежу с другого края». Мне показалось, что он улыбнулся и, забирая у меня комок бумаги, чуть пожал мои пальцы. И прошептал: «Иди ложись». Я ушел.

Я не ошибся. Новенький связной, которому поручили передать Степану срочное донесение, запоздал и в спешке вручил письмо не по адресу. Так, со счастливого недоразумения, начался в моей жизни поворот от неминуемой гибели к освобождению. С этого дня я почувствовал, что не только эсэсовцы, но еще какая-то невидимая сила управляет моей судьбой. Меня и раньше перебрасывали из одной команды в другую. Но когда я увидел рядом с собой Степана, подумалось, что это не случайно.

Больше мы не разлучались до его смерти.

Он не спешил одарять меня своим доверием и вообще никаких симпатий ко мне не проявлял. Мне еще не приходилось встречать человека настолько сдержанного в своих чувствах. По его костлявому, кое-где поклеванному оспой лицу никогда нельзя было понять, скорбит он или радуется, а уж что думает — и вовсе было загадкой. Только когда он расспрашивал меня о Йозефе, о жизни в Содлаке, об аресте, его всегда прищуренные глаза округлялись и нацеливались прямо в душу. От этого взгляда деться было некуда.

Первое время он относился ко мне даже хуже, чем к другим, то заставляя доделывать чужую работу, когда и от своей руки отваливались, то придумывал поручения, в которых я никакого смысла не видел. А у меня даже мысли не возникало возразить или помедлить. Такая у него была особенность — заставлять слушаться беспрекословно.

Официальным начальником нашей команды был капо — рослый немец, тоже из заключенных, с зеленой нашивкой уголовника. Ходил он с металлическим прутом, которым легко перешибал толстые жерди. Он громко ругал нас, выкатывая глаза, и часто замахивался прутом, поднимая его так высоко, что каждый раз я думал: «Опустит, и конец». Но обходилось, прут только со свистом рассекал воздух у самого уха.

Состояла наша команда всего из девяти человек, но были в ней и опытные слесари, и электрики, и монтажники. Гоняли нас с места на место, как скорую техническую помощь. Когда в какой-нибудь мастерской выходили из строя станки или приборы, бросали нас, и мы все приводили в порядок. От нас требовали еще заключения: по чьей вине произошла авария? Разбирая испорченные узлы, мы часто находили следы умышленных повреждений, сделанных работавшими невольниками, но во всех случаях объясняли поломку естественными причинами.

Старшим, кем-то вроде бригадира, являлся Степан, лучше всех разбиравшийся в технике. Он следил за качеством ремонта и отчитывал за малейшую небрежность. Сколько раз неожиданно приезжали эксперты проверять выполненную нами работу и ни разу ни одного дефекта не нашли, наоборот, хвалили. Поэтому и доверяли нам больше, чем другим заключенным..

Я как-то не удержался и сказал Степану:

— Плохо это. Другие жизнью рискуют, портят оборудование, а мы его опять налаживаем, на Гитлера работаем.

Степан ничего не ответил, но слов моих не забыл, и дня через два заговорил со мной доверительно:

— В лагере смерть ходит рядом, с ней ложимся и встаем. Жизнью каждого человека нужно особо дорожить. Рисковать можно только если уверен, что урон, который нанесешь, стоит того… Нам рисковать нельзя. Когда чинишь — все видно, ничего не скроешь. Если бы и мы портили, нас бы давно сгубили.

Меня это объяснение не удовлетворило.

— А кому польза от того, что мы живы? Жить — только чтобы выжить?

Степан смотрел на меня дольше, чем обычно, но сказал только два слова:

— Погоди, поймешь.

Еще за месяц до знакомства со Степаном я таких вопросов никому не задавал. У меня их и быть не могло. А за этот короткий срок я уже прошел хотя и начальную, но хорошую школу. Во время получасового перерыва на обед и вечером перед отбоем Степан терпеливо и постепенно открывал нам глаза.

В нашей команде подобрались люди разных национальностей, из русских — один Степан. Но у него была могучая память, и за годы пребывания в лагерях он научился объясняться на многих языках. И понимали его легко. Пристраивались около него два, не больше трех человек сразу. Он задавал вопросы, выслушивал ответы, задавал новые. Он учил меня думать, как ребенка учат ходить, под руки подводил к выводам, за которые можно было держаться, как за крепкие поручни.

— Ты мне на слово не верь, — повторял он. — Проверь умом, пойми, переспроси, если не ясно. Верить мало, знать нужно. Вера — на время, знание — на всю жизнь.

До знакомства с ним я мог только испытывать боль, или злость, или отчаяние. Голод и страх перед смертью сводили все мысли к одному — как бы хлебнуть лишний глоток баланды и оттянуть день неминуемой гибели. Все представления о мире сводились к тому, что швабы — звери, а все другие люди на земле — их враги.

После бесед со Степаном протянулись зримые связи между моей судьбой и судьбой целых народов, между событиями давних лет и нынешней войной. У него всегда были самые последние сведения о положении на фронтах, и он щепочкой чертил на земле удавную петлю, сжимавшуюся на горле гитлеровской армии. Он часто говорил о борьбе, которую должен вести каждый честный человек против фашистов. «Ты чувствуй себя не заключенным, а солдатом, заброшенным в глубокий вражеский тыл, в труднейшие условия».

Вот почему я и завел с ним разговор о смысле труда нашей команды. И не только поэтому. Меня еще обижало недоверие. Я ведь многое замечал. Стоило нам появиться на новом месте, как обязательно находился человек из заключенных или из вольнонаемных, который, улучив удобную минуту, подходил к одному из наших. Они обменивались несколькими словами, а потом связной или получал, или передавал какой-нибудь сверток, упрятанный в ветошь.

В команде все, кроме меня, знали, что в этих свертках, я видел, как тайком распределялось между ними содержимое. У каждого на правой ноге, повыше колена, лейкопластырем был приклеен к телу плоский кармашек из марли — в него и прятали, что — я не знал. А знать хотелось. И, задавая Степану обидные для него вопросы, я надеялся, что подтолкну его на откровенность. Но подталкивать его не нужно было. Он знал свои сроки, свои правила конспирации, которым никогда не изменял. Полностью прошел я проверку позднее, а пока на мою долю выпадали тяжелые испытания.

Лагерное начальство было уверено, что наша разноязычная команда никогда о побеге сговориться не сможет, и прикрепило к нам не очень надежную охрану: двух пожилых солдат с ефрейтором во главе. Пока мы работали, они играли на губных гармошках или перебрасывались в карты.

Только раз пришлось им и нашему капо показать, для чего они торчат около нас. Накануне привели в нашу команду еще одного заключенного, суетливого человечка с навечно испуганным лицом. Он назвался слесарем, но ослабевшие руки слушались его плохо, и рашпиль вилял у него, как у мальчишки, впервые взявшего инструмент. Уже перед концом работы он уронил молоток на снятый манометр и разбил стекло. Такое случалось и раньше, но шума никто не поднимал. А на этот раз подвернувшийся капо рассвирепел. Он ударил прутом по спине новичка, рассек ему рубаху и кожу и заорал: «Саботажник! Грязная свинья!» Указывая прутом на дверь сарая, в котором мы работали, он зашипел: «Убирайся! Убью! Быстро! Убью!» Заключенный в ужасе бросился бежать, сам не зная куда. Тут капо окликнул одного из наших стражей и показал на бегущего. Солдат что-то жевал. Не переставая двигать челюстями, он дал короткую очередь из автомата. Заключенный упал. Вечером мы несли его мертвого в лагерь.