Страница 12 из 14
…Вот сестры меня просят прибить дверь в сарае, которая еле держится на одном гвоздике, и я хочу прибить дверь к сараю, но долго вожусь в сарае, желая понять, где чего и откуда взять ту или иную вещь, чтобы прибить дверь. Я не могу догадаться, откуда взять молоток, гвоздь, хоть в сарае есть и гвозди, и молоток… Но я после ранения почему-то боюсь дотрагиваться до предметов, до вещей, до всего того, что меня окружает. То же самое я ощущаю не только в сарае, но и в комнате. Я не знаю, не понимаю, где находятся те или иные предметы и вещи. Я не могу почему-то разбираться в вещах, в предметах, не понимаю или не могу разобраться в них. Но вот родные, видя, что я не могу ничего найти ни в сарае, ни в комнате, приносят мне сами гвозди, молоток. Я беру гвоздь, молоток и начинаю долго раздумывать, как же нужно дверь починить. В конце концов, после долгих размышлений, я начинаю бить молотком по гвоздю. Молоток бьет не прямо, а как-то полубоком, криво, и гвоздь тоже идет не прямо, а криво. Я отшибаю то и дело пальцы, а гвоздь уже кривится, загибается. Я начинаю раздумывать, а как же исправить гвоздь, и не могу найти способа, чтобы выпрямить гвоздь и его исправить. А тут мать опять начинает ругаться… Она отбирает из моих рук молоток… и сама прибивает дверь.
…Вот я начинаю пробовать чинить стеклышко в окне: набираю стекол, беру молоток, гвозди. Стекла плохо подходят к окну, а тут гвозди очень большие – не лезут в дерево – трещит стекло, да и молотком я не так бил, забыл, как нужно правильно бить им. Я долго думаю, размышляю, переставляю стекла и так, и сяк… И тут опять подходит мать, отбирает у меня из рук все, делает за меня все сама и не велит мне больше соваться к стеклам.
Вот я иду за водой с ведрами, наливаю воду, несу и вдруг на ровном месте – бах, упал вместе с ведрами, да прямо навзничь. Хорошо, что головой не задел ни обо что, я ударился спиной, и ведро одно сразу прохудилось.
Но все же частенько я вдруг ударяюсь ведрами о какую-нибудь изгородь или о стенку правым краем или просто споткнусь от неровности местности. Все же, когда я только что начинаю нести ведра с водой, я бодрствую, затем начинаю утомляться, начинаю нервничать все более и более. Ноги, руки дрожат, гудят, я делаюсь раздражительным, злым, хотя воду я пронес всего каких-нибудь сто метров, не более, так как я живу от колонки с водой по соседству».
И все это не только в работе: те мучения распавшегося пространства, раздробленного тела – в быту, в гимнастике, в игре… Он испытывает их всюду, каждый час, каждую минуту, и какой мучительной становится самая простая, обычная жизнь.
«Я выхожу на середину комнаты и пробую делать какую-нибудь зарядочку. До ранения я помнил четыре вида вольных упражнений, которые я заучил еще в детстве – в пионерском лагере – под музыку. Но теперь я не могу их почему-то вспомнить, забыл совсем все четыре приема. И я просто начал делать сам разные движения: поднимать, опускать руки, садиться, вставать. Но мне было почему-то неприятно делать зарядку, так как быстро устаю, да и какая-то апатия ко всему накладывается на организм…
…Я пробовал играть в городки, но никак не мог попадать, куда нужно, разучился играть во что бы то ни было, при этом мешали глаза, мешала и сообразительность. Вот я бросаю палку, но она летит далеко не туда или куда-нибудь, только не в цель. То же самое получалось и с другими играми, когда я их уже вновь начал осознавать и воспринимать зрительно».
Весь мир стал раздроблен на части, все вещи стали непонятными, вся жизнь – сплошным пароксизмом поисков и мучений.
«Вот мне хочется надеть чистую рубашку, но я не знаю, где ее найти. Я пробую даже перерыть всю комнату, но не могу найти нужной мне рубашки. И я даже не пробую рыться в комнате, так как я все равно ничего не найду, что мне нужно. Я даже боюсь подходить к комоду или к другим вещам и предметам, находящимся в комнате. Я даже не знаю, что лежит в посудном столе, что лежит в комоде, что лежит под кроватью.
Все вещи и предметы стали для меня непонятными, особенно когда я их не вижу, я их не могу найти, словно я их не знаю. Когда мать ставит передо мной пищу, то я не знаю, как она называется, хотя уже знаю вообще, что это за пища».
Что же лежит в основе всех этих мучительных трудностей? Почему он промахивается, когда рубит дрова, почему он неправильно держит ложку, почему он не может сразу найти нужные вещи в комнате и принужден беспомощно блуждать по ней, мысленно нащупывая каждую вещь так, как человек с завязанными глазами на ощупь ориентируется в окружающем пространстве?
Что лежит в основе тех «странностей пространства», о которых он сам так часто говорит?
Он видит какую-нибудь вещь – в этом нет никаких затруднений. Он узнает ее, знает, для чего она, что с ней нужно делать. Это просто.
Но вот когда ему приходится ориентироваться в пространстве, различать правое от левого, схватывать взаимное расположение вещей – вот тогда все меняется, и здесь он становится беспомощным, здесь возникают неразрешимые задачи.
Мы подошли к центральному дефекту, и сам он знает об этом и постоянно возвращается к этому.
«Странности пространства» появились рано – он впервые начал осознавать их еще в госпитале. Он выходит из палаты и не может найти пути назад. Коридор длинный. Куда идти – направо или налево?… И что такое это «правое» и «левое»? Это было так просто; сейчас, после ранения, это полностью разрушено… Над этим приходится думать, это приходится решать, как сложную алгебраическую задачу, для которой надо подбирать какие-то опорные средства, а они еще неясны – где они?
И он возвращается к этому на многих страницах своего дневника.
«Но, когда я вышел из уборной, я забыл, куда мне нужно теперь идти, где моя комната. Но я все же пошел куда-то, подхрамывая, как вдруг ударился правой стороной о дверь, чего со мной никогда в жизни не случалось. Я даже разозлился почему-то, но все же удивился, почему же я ударился. Но все дело в том, что я забыл, куда мне сейчас идти, где моя комната и койка. Где же я нахожусь и где теперь находится моя палата? Я оглядываюсь кругом, смотрю во все стороны, но ничего не могу понять, где, что находится, куда мне теперь идти…
Я повернулся в другую сторону и упал, забыв опять, по какому направлению мне идти теперь, хотя бы обратно в свою палату. А тут мне еще вспомнились вдруг слова „вправо“, „влево“, „назад“, „вперед“, „вверх“, „вниз“, и я никак не мог разобраться в этих словах, не мог почему-то понимать их на практике. Заодно мне вспомнились слова „юг“, „север“, „восток“, „запад“, и я еще хуже не мог понять, как два слова друг с другом связаны, т. е. я не мог понять: „юг и запад“ по расположению своему рядом связаны или напротив – и даже забыл, как и с какой стороны находится юг или запад, и т. д. Но тут меня вдруг окликнули по имени, но я все же сначала пропустил мимо ушей этот оклик. При повторении же я начал оглядываться во все четыре стороны: кто же меня окликнул?… И когда я оглядывался на все четыре стороны, то я увидел, что ко мне идет больной и машет мне рукой…
Я вышел погулять – и опять то же самое. Я забыл, где же наше здание… куда мне идти сейчас? Я смотрю на солнце, но не вспомню, куда же теперь должно двигаться солнце – влево или вправо? Я давно уже забыл, куда я шел и как я шел, хотя и недалеко прошел от здания. Но наше здание окружено хвойным лесом, чуть подальше – озеро, потом другое озеро, а там всюду лес, лес. Что мне делать, как мне быть?»
И то же самое происходит в кабинете глазного врача.
«…Вот врач начал меня спрашивать, показывая указкой на фигуру незамкнутого кольца: „Куда смотрит это незамкнутое колечко?“ А я смотрел на нее и не понимал ее вопроса и по-прежнему молчал. Врач с неудовольствием смотрела на меня. „Ну что же вы молчите? Куда смотрит это разомкнутое кольцо – влево или вправо?“ Теперь я смотрел на незамкнутое кольцо, наконец понял вопрос, но не в силах был решить задачу, что значит слово „влево“ или „вправо“. После ранения я, видно, перестал понимать, что значит „влево“ или „вправо“, „вперед“ или „назад“ и т. д.