Страница 34 из 35
Умирает первый царь из Романовых. Его сын Алексей Михайлович очень молод, влияние перехватывают церковники, и орган тут же замолкает. Но первые победы на западных землях, укрепление царской власти – и снова расцвет органной музыки. И снова все повторяется, умирает Алексей Михайлович – снова слишком молод сменивший его на престоле сын, а церковники не дремлют. Потому-то и оказываются ненужными меры предосторожности, принятые Репьевым. Все новое правление никто не проявляет никакого интереса к органу. И давно никто не охотится за органистами… Вскипали волны церковной реакции – ему приходилось потесниться, отступить, опадали – он снова занимал свое привычное почетное место.
С приходом к власти малолетнего Петра возвращаются из опалы и орган и боярин Матвеев, с великими почестями доставленный в Москву. Но призрак прошлого недолго страшит Репьева. Наступающая развязка не уступает по своей стремительности хорошему кинорепортажу. 27 апреля 1682 года Петр провозглашен царем, 11 мая Матвеев убит стрельцами во время вспыхнувшего бунта, в Кремле, на глазах многотысячной толпы.
Органы дубовые весьма худы и негодны во множестве
А орган – орган возвращает свои былые права, начинает на нем играть и Репьев. Только что в жизни повторяется? Орган снова свободен, никто против него не выступает, но исподволь, вначале совсем незаметно, что-то в музыкальной жизни начинает меняться. Что именно и почему? Разве может на это прямо ответить архив? Тут становится в дворцовом штате больше исполнителей на духовых инструментах, там покупается больше труб, здесь ведомость говорит об оплате занятий на валторне и гобое. Но последний и окончательный удар наносит органу страшный московский пожар 1701 года.
Летописная запись звучит, как былинное сказание, «1701 года июня, в 19 числе, в 11 часу в последней четверти учинился пожар в Кремле города… И разошелся огонь по всему Кремлю, и выгорел царев двор весь без остатку, деревянные хоромы и в каменных все, нутры и в подклетах. И Ружейная полата с ружьем, и мастерские государевы полаты; и на Москве-реке струги и на воде плоты и Садовническая слобода без остатку погорели. И того дня было в пожар в Кремле невозможно проехать на коне, ни пешком пробежать от великого ветра и вихря; с площади подняв, да ударит о землю и несет далеко, оправиться не даст долго; и сырая земля горела на ладонь толщиною».
Выгорел Кремль, царские и боярские дворы – а было их там немало, – в пламени пожара погибли многие органы и мастерская, где их делали и чинили. Конечно, органы были хорошо известны и в других русских городах, но все же их центром оставалась Москва. Теперь же именно здесь надо было начинать все с начала, но этого как раз и не произошло. Кипучая суматошная жизнь петровского двора – все время в разъездах, все время на колесах – не допускала и мысли о перевозке громоздких, требовавших специальной заботы и обслуживания инструментов. Мастерскую не стали возобновлять, никто не заказывал новых, да и не берег старых органов. Погибли многие инструменты, принадлежавшие попавшим в опалу боярским семьям. Спрос на них постепенно сходит на нет. Потому и позднейшие переписи перестают упоминать, что был мой Василий Репьев когда-то органистом. Первый раз он отказался от органа сам, второй это сделала за него, и уже окончательно, жизнь. Подходил к концу век органов.
Сколько поколений научились грамоте по знаменитому «Букварю славено-русских письмен» 1694 года Кариона Истомина. Среди предметов на букву О, под колесами огромных очков фундаментальный, щедро разукрашенный шкаф – орган. Истомин нашел ему место в букваре. И это не случайно. Кому и когда приходило в голову учить ребенка сразу и азбуке и незнакомым ему вещам? Значит, дети в XVII столетии хорошо знали органы. А позже? Они исчезают из букварей.
И вот последний документ – документ XVIII века. «Опись казенного комедиантского убору», московская, составленная «1734-го году декабря 30 дня». Театральное имущество – потрепанное, новенькое, перегнившее, в полной и беспросветной неразберихе:
4 трубы медных пожарных – испорчены фигуры, писанные на холсте, – погнили, одне арганы дубовые, наклеены были орехом и при них свинцовые трубы – весьма худы и негодны во множестве…
Последний документ, последнее воспоминание… Впрочем, так ли это? Орган остался жить (только как, в каких формах?) – в звучании народных песен, в зарождающихся симфонических и оперных произведениях, в первых оркестрах, во всей нашей музыкальной культуре. Но этим еще предстоит заниматься ученым, историкам, музыковедам. Орган – только подробность, только один штрих в действительной истории XVII столетия, которая начинает раскрываться перед нами.
Нина Молева. Жил в городе художник
«Всем известно, что…»
Загадка складывалась из треугольника: книги – музеи – документы. Книги – специальная литература – утверждали, что живописи на Руси XVII века не было. Музеи подтверждали это отсутствием памятников. Зато с документами все было сложно. Начиная с середины столетия налоговые списки, городские переписи упоминали живописцев постоянно. Именно живописцев – не иконописцев. И те, и другие стояли рядом в ведомостях, но приказные не путали их, оплата всегда была разной.
Допустим, авторы большинства исследований, отрицавших существование живописи в XVII веке, просто не использовали многих архивных фондов. Это так. Но кем были тогдашние художники, чем они занимались, иначе говоря – соответствовало ли понятие живописи в те годы нашим представлениям? Как вообще вошла она в русских обиход? В сплошной ломке петровских реформ – куда ни шло, а вот так, неприметно, в потоке будней нетронутой новшествами Руси – можно ли это себе представить? Для ответа мне нужны были живые люди в живой среде. Но тут как раз и возникла настоящая трудность.
Историки занимаются историей, искусствоведы – конкретными памятниками искусства, эволюцией стилей. А где жизнь – весь ее уклад, традиции, быт, вся та «культура на каждый день», которые формируют человека (тем более художника!) нисколько не меньше, чем события из учебника истории? Как искать ее, эту «культуру на каждый день»?
И вот передо мной лежали «столбцы» – узкие исписанные колонки с делами Оружейной палаты. Имя, год смерти, перечисление (не описание!) работ, жалованье. И больше ничего. Нет, еще были анекдоты.
Где только не встретишь рассказа о том, как первый оказавшийся в Москве в 1643 году живописец Иван Детерс едва не поплатился жизнью за свое ремесло. Загорелся его дом в Немецкой слободе, тушившие пожар стрельцы решили бросить в огонь владельца за то, что среди его пожитков оказались скелет и череп. Трудно найти деталь колоритнее!
Но… Немецкой слободы – Лефортова, а именно ее имеют в виду рассказчики, в эти годы уже и еще не существовало: она не успела отстроиться после Смутного времени. Скелетами и черепами давно пользовались московские аптекари и врачи – мне приходилось встречаться с этим в описях имущества. К тому же Детерс был жалованным – состоящим на жаловании царским живописцем, и поднять на него руку все равно, что совершить государственное преступление. Как могли не подумать об этом знавшие порядки стрельцы? Вывод получался неутешительным. В анекдоте не было и крупицы правды.
Где же и как же тогда искать истоки живописного дела на Руси? Чему верить?
Смоленский шляхтич
Одутловатое, набухшее лицо. Недобрый взгляд темных широко посаженных глаз. Осевшая на бровях царская шапка. Штыком застывший скипетр в руке. Царь Алексей Михайлович… И хотя делались попытки назвать другого художника, документы утверждали: портрет написан Станиславом Лопуцким.
Это не заурядный портрет. Его трудно забыть – из-за необычного сочетания лица с крупными цветами занавеса за спиной царя, из-за звучных переливов зеленоватого золота, из-за характера, властного и какого же незначительного!