Страница 9 из 18
Сдержал ли я свое обещание? Смешной, казалось бы, вопрос. Я вроде живой. Для себя. А для сына? Не умер ли я для него? Не был ли я для него словно мертвый, как пропавший без вести? Не оставил ли я его одного?
Сделал ли то, чего он хотел, прося меня пообещать, что не умру?
Я понял, что плачу, и поспешил утереть предательские слезы. А потом подошла она, тронула меня за левое плечо. Она не сказала ни слова, лишь повела меня за собой. И, когда мы выходили из ванной, мне послышался голос сына. Не мальчика из моих воспоминаний, а взрослого мужчины, с которым я уже почти не общался. И этот голос просил меня не умирать. Но я боялся, что уже поздно.
Ей я не сказал ничего, но она и сама знает, что произошло. Она всегда все знала. А узнав, захотела уйти. Она считает, что так будет лучше, но будет ли? И с кем я останусь, если она уйдет? Кому я еще нужен?
Но я не могу ее остановить. Я чувствую, как пальцы фарфоровой статуэтки дотрагиваются до моей щеки, как холодные губы осторожно касаются моих губ.
«Не уходи! – мысленно прошу я. – Не оставляй меня одного. Не дай мне вернуться в царство теней. Я хочу быть с тобой здесь, в вечном полумраке и покое…»
Боль в груди, поутихшая было, нарастает, по телу пробегает судорога. Я слышу легкие удаляющиеся шаги моей подруги. И когда они почти затихают, до меня доносятся еле слышные слова: «Ты вернешься ко мне, любимый. Но не сейчас. А я буду ждать тебя».
И я понимаю, что так и не спросил, как ее зовут. Но это уже не важно.
А потом у меня над головой вспыхивают семь ярких солнц.
Лица двух человек, склонившихся надо мной, кажутся одинаковыми за марлевыми повязками, но это не так: один мужчина постарше, а второй… второй мой сын. Я слышу, как тот, что постарше, говорит, что все хорошо. Говорит что-то об обширном инфаркте, о полугодовой коме, о благоприятном прогнозе, восстанавливающей терапии и успехах моего сына.
Но все это не важно, по сравнению с тем, что теперь я знаю, как зовут мою любимую. Имен у нее много, но есть одно, самое главное.
Пока мы не можем быть вместе, но придет время, и я обязательно вернусь к ней. И она будет меня ждать. Теперь я не беспокоюсь ни о чем, ведь я знаю ее имя.
Ее зовут Смерть.
Ариадна Борисова
Дочь семи кровей, Ариадна Борисова родилась в Якутии. В десятом классе не была допущена к экзаменам за «аморальное поведение», которое заключалось в политических разногласиях с директором, преподавателем истории. Сдав экзамены в вечерней школе, сбежала в Егорьевск с первым встречным. С тех пор все еще живет с тем же встречным, у них двое детей, внуки… Испробовав множество профессий – от кочегара до работника культуры, – Ариадна Борисова остановилась на литературной деятельности. Ее талант – видеть океан в капле и вечное в бытовом, мелочном.
Убить муравья
Странно устроена человеческая память. Оставляет тебе один день в мельчайших подробностях, а другие, забытые дни года, мельтешат вокруг сорным вихрем. Если очень надо, можно, конечно, выхватить из этого вихря какое-то событие, но вспоминаешь его уже не в первых красках – просто констатируешь факт, ставший, возможно, подспорьем взрослеющему опыту. А особенный день потому и видится вживе, что память в полном объеме сохраняет в нем чистоту переживаний.
…Закрываю глаза и отчетливо вижу старый дом под горой. Мой холст не загроможден ничем лишним, летние мазки свежи и ярки, как впечатления любого семилетнего человека. Вижу светящийся на фоне темно-седых бревен нимб белых волос – это прабабушка Евдокия (бабушка Дуся, бабдуся в сокращении) сидит на завалинке с вытянутым из голика[1] прутом в руках. Собирается вздуть меня за опоздание к ужину.
Вижу нарядный «залец» в доме: мраморные от крахмала занавески, круг стола молочной белизны. Вижу тусклый блеск кованых изразцов на сундуке – в него запрещалось заглядывать, но я знала, что там, поверх зимней одежды, лежит кулек необычайно вкусных самодельных конфет. Размером они со спичечный коробок, корочка хрустящая, леденцовая, а начинка похожа на халву из кедровых орешков. Вижу в спальне над изголовьем кровати узкий шкафчик с закрашенными изнутри стеклами. Шкафчик тоже не разрешалось открывать, по вечерам бабдуся сама распахивала его дверцы и створки стоящего внутри киота. Перед сном в спущенной лампадке теплился огонек…
Несколько раз в год меня отвозили к прабабушке в город на причастие. Неверующие родители не препятствовали в святом деле ее долга и сердца. Крещеные правнуки ездили к ней по одному – с кучей пострелят никто бы не справился. Я любила «церковные» дни и всегда с нетерпением ждала своей очереди.
Накануне вечером бабдуся читала каноны, я – «Отче наш». Утро начиналось с урока смирения: я надевала противный лифчик с пуговицами на спине и пристегивала к пажам вечно спадающие чулки. Прабабушка почему-то считала их необходимой деталью нашего похода. Люди еще не слышали о таком чудесном изобретении, как колготки, из-за которых спустя энное количество лет мой сын будет скандалить по утрам перед садиком, сопротивляясь унижению своей гендерной идентификации, ведь папа не носит колготок.
Белокаменный Спасский собор зеленел куполами без крестов на соседней улице. До революции на пожертвования прадедушки в храме произвели ремонт. Позже собор использовался под всякие нужды: был продовольственным складом, салоном художественной фотографии, еще чем-то; теперь в нем располагалось ателье индивидуального пошива, действующая же православная церковь находилась по дороге в аэропорт и отличалась от соседних домов лишь маленьким распятием на калитке.
В церкви пахло сладким дымом. Мне нравилась отдающая тайной и позолотой здешняя атмосфера, но в тот день мою нечистую совесть терзали вопросы. Признаться священнику в краже пирожков с тарелки до прихода гостей – совсем не то, что маме… Во-первых, я съела при ней два «законных» пирожка с молоком, во-вторых, получается, отяготила себя грехами не только кражи, но и алчности, и обжорства. Это сколько же на мне смертных грехов?
Бог все видел, и я призналась во всех.
– Маме скажи, – улыбается батюшка.
– Я ей сказала.
– И что мама?
– Простила…
– Вот и Господь тебя простил.
В раскрытые по-птичьи рты льется винная Христова кровь. Из объяснения прабабушки я поняла, что «кровь и плоть» называются так понарошку, хотя святости в них столько же, как если бы они были всамделишными.
Мы не завтракали и возвращаемся к обеду голодными. Первым делом я скидываю чулки и платье. Благодарю тебя, Господи, что на свете существуют мальчишки и, следовательно, мальчишечья одежда – рубашка с короткими рукавами и шорты!
Пока я переодевалась, на столе успела появиться еда. Бабдуся наливает себе в стакан черный чай, мне в чашку – забеленный молоком. С аппетитом уплетаю запеченную вчера рыбу, толченку[2] и домашний хлеб. Незаметно засовываю поджаристую горбушку в карман – Господь простит!
Бабдуся позволила мне поиграть с ребятами во дворе общежития напротив. Честно говоря, она нестрого за мной присматривала. Очевидно, считала завершенной миссию по спасению моей неугомонной души до следующего раза.
Я предвкушала, как мне обрадуются друзья. Не соскучишься с ними в играх с мячом, в прятки, в «классики», «цепи-цепи кованы» и «чур, не голю»! Лишь бы ни с кем не поссориться, такое тоже бывает. Но даже если назреет драка, по дворовым условиям неприятели должны подать друг другу руки со специальными словами примирения: «Хинди руси бхай, бхай». Когда папа объяснил мне, что эти слова означают не совсем то, что мы подразумевали, я отмахнулась: индийцы, русские – какая разница? Главное – дружба всех! Кроме коренных русских, якутов и эвенков в нашем городке жили потомки сосланных в разные годы татар, цыган, немцев, евреев, литовцев и финнов-ингерманландцев. Теперь бо́льшая часть их разъехалась по «историческим родинам».
1
Голик – веник из голых ивовых прутьев. – Прим. авт.
2
Толченкой в Сибири называют картофельное пюре. – Прим. авт.