Страница 13 из 18
Тут я замолчала в ожидании, не закончит ли капитан мою мысль сам. Это была уловка Катрин, которую она постоянно использовала со мной на занятиях, проверяя, внимательно ли я слушаю, и заставляя меня тем самым думать.
– …Должно течь по двум каналам вдоль спины, по обеим сторонам от срединного канала, – закончил мою мысль капитан, по праву, словно прилежный школьник, гордясь своим ответом, Потому что ощущение себя несчастным – это дурные мысли, так? – добавил он, чтобы продемонстрировать еще большее понимание сути дела.
– Именно, – отвечала я, – а теперь я должна вам показать еще одну вещь, и тогда уж у вас будет полная картина.
Я повернула его и опять заставила снять рубашку. Затем указательными пальцами обеих рук я вновь провела по боковым каналам солнца и луны сверху вниз вдоль по его спине. В некоторых точках у него на спине – у основания шеи, прямо на уровне сердца и снова в той точке на пояснице, где у него болела спина, я свела линии вместе, а потом снова развела.
– Эти два дурных канала – боковых канала – проходят сверху вниз по спине, как виноградные лозы, видите? Они обвиваются в нескольких местах вокруг хорошего канала, срединного, а потом снова продолжают идти вдоль спины. В тех местах, где они обвиваются вокруг срединного канала, пересекаясь между собой, они могут закупорить срединный канал.
– Закупорить? – переспросил капитан.
– Точно. Дело в том, что они могут его закупорить, только когда они утолщаются и становятся крепче, когда… – тут я опять замолчала.
– Когда они до краев переполнены дурными мыслями? – рискнул капитан.
– Опять верно! – просияла я, глядя на его спину и заметив, как спина еще больше выпрямилась. – Тут дело в мыслях и тех ветрах, на которых они несутся по этим трем каналам, понимаете? Они как воздух, который закачивают в такие длинные мячи-пузыри из кишки, которыми играют дети. Выдавишь воздух из одной части кишки, скажем, из хорошей, – и он тут же перемещается в другой конец, и та, другая, дурная часть мяча тут же становится толще. Только в нашем случае дурной канал обвивается вокруг хорошего, а значит, будет еще труднее закачать воздух обратно в хорошую часть пузыря.
– Так ты имеешь в виду, что когда я, скажем, злюсь на капрала, то дурные мысли, текущие у меня по боковым каналам, становятся такими плотными и сильными, что скапливаются в определенных точках в срединном канале, и в результате мне становится еще труднее успокоиться?
– Именно так, – согласилась я. – Ну а теперь последнее, прежде чем перейдем к позам. Помните, где пересекаются линии у вас на спине?
– На шее, в середине спины и на пояснице – как раз там, где у меня болит.
Затаив дыхание, я ждала, когда он сам додумается.
– Да ведь это те места, – промолвил он, все больше увлекаясь, – именно те места, где у людей обычно болит, и в которых, когда люди стареют, возникают всякие неполадки, типа артрита и тому подобного.
– Верно, – снова подтвердила я. – Если достаточно долго сохранять в себе дурные мысли и часто закупоривать срединный канал, то обязательно появится то, что Гуру называет «болью в теле», – ровно в тех самых местах.
– Тогда позы, – капитана было уже не остановить, – позы, все позы без исключения, должны помочь расслабить эти точки зажима, чтобы внутренние ветры смогли вновь задуть в срединном канале. А это, в свою очередь, заставит меня обратиться к хорошим мыслям, – добавил он задумчиво, – к тем самым, что текут по срединному каналу.
Я развернула его к себе лицом и одарила широкой сияющей улыбкой.
– Наверное, не зря вас сделали капитаном! – похвалила я его, а затем мы прилежно проделали все изученные нами позы, чтобы капитан не слишком зазнавался.
Дыхание и улыбка
Первая неделя мая
И на следующий день сержант довольно бесцеремонно распахнул дверь моей камеры и дубинкой указал мне на дверь. Я собрала в торбу свои пожитки – шаль и миску – и сказала, так чтобы услышал Бузуку:
– Значит, я иду на работу к ткачихе?
Сержант мне не ответил, ясно давая понять, что он прекрасно осведомлен об общении между арестантами. Он постучал дубинкой об пол, но я впервые видела его таким расслабленным, будто он чего-то от меня ждал, и от этого у меня вновь засосало под ложечкой.
Проходя мимо дверей капитана, я искоса бросила взгляд в его комнату и заметила, что он тоже украдкой наблюдает за мной. Я кивнула ему, чтоб показать, что ему нечего волноваться по поводу оказанного мне доверия. Да он и не волновался. Не знаю, в какой момент жизни человек наконец осознает, что его счастье или несчастье никак не зависит от того, где он находится; наверное, некоторым требуется время, чтобы прийти к такому выводу.
Здесь, в тюрьме, у меня по крайней мере был преданный ученик – хотя бы один человек, который будет слушаться меня, потому что ему больно, а мое знание может ему помочь. А как прекрасно было бы, если бы мы вместе смогли помочь двум другим страждущим душам! Говорят, что самый прекрасный цветок, лотос, растет в самой грязной части водоема, и эта грязь служит источником его красоты. Поэтому я не чувствовала особой разницы между своим пребыванием в тюрьме и выходом на волю. Все служило благодатным источником для того, что я могла дать другим.
На крыльце я обернулась и ласково прикоснулась к руке сержанта. Он вздрогнул и уставился на меня. Я отступила на шаг в сторону, слегка махнув ему рукой, как сделала бы бабушка.
– Сейчас вернусь, – небрежно сказала я, – только схожу за собакой.
Сержант так удивился, что даже не попытался меня удержать.
– Только с привязи ее не спускай, – бросил он мне вслед, когда я уже была на полпути к тому месту, где позади тюрьмы был привязан мой пес.
Если у вас когда-нибудь была тибетская собачка, вы можете себе представить, как встретил меня Вечный. Он восторженно визжал, прыгая вокруг меня и в конце концов запутав меня своей веревкой.
– Тише, тише, львенок! Любимый мой песик! Осторожно, наш сержант слишком любит размахивать своей дубинкой, и думаю, нам с тобой не стоит испытывать судьбу.
До хижины старухи было около получаса ходьбы. За хижиной был сарайчик, и она поставила там маленький ткацкий станок. Пол здесь, в отличие от моей камеры, был устлан свежей соломой. Старуха-вдова оказалась маленькой полной женщиной с неубранными седыми волосами. Ее лицо избороздили глубокие морщины; она явно прожила нелегкую жизнь.
Со мной она говорила мало. В самый первый день моей работы она взглянула на меня с гримасой отвращения, зажала себе нос и отправила меня к ближайшему ручью, велев не возвращаться до тех пор, пока я не помоюсь и не обсохну, не выстираю платье и не отмою свою «мерзкую дворнягу». Ручей бежал меж двух только что распаханных и засеянных полей; эти огромные поля простирались далеко в обе стороны, насколько хватало глаз. Я обнаружила деревянный мостик, по одну сторону которого росли кусты, где мы могли бы никем не замеченными посидеть и обсохнуть после мытья. Вода и солнце были прекрасны, но мы с Вечным не стали медлить – незачем давать сержанту повод навсегда запереть нас на замок.
Что до работы, тут рассказывать особенно нечего. Обычное дело: я в кровь стерла себе пальцы, изготовляя скверные тонкие коврики, которые моя хозяйка быстро распродавала в селении в базарный день. Все мои советы и рассказы о разнообразии орнаментов и роскошном ворсе ковров в моем родном Тибете она встречала с каменным лицом и приказывала мне вновь приниматься за работу.
Порой заходил сержант и просиживал долгие часы, слушая вранье хозяйки о том, как много мы с моей собакой ежедневно проедаем. Когда он наконец терял терпение, то прекращал старухины просьбы о деньгах ударом дубинки об пол, бросал ей несколько монет и вновь уходил в селение за очередной бутылкой. Каждый день рано утром я являлась в участок задолго до прихода капитана и поджидала его, сидя на скамейке.
Во время нашего следующего занятия я остановила его прежде, чем он закончил выполнять позы.