Рассказы

В толпе закричали с восторгом:

— Чисто сработано! Молодец!

— Так держи, Иван!

— На время поджимай! На время!

Кричали слева от меня. А сидящие впереди на скамейках и стоящие справа пока помалкивали.

Отправив ошалевшего барана в загон, стригаль схватил за уши вытолкнутую навстречу овцу. Бросил ее через бедро, усаживая, как барана, крестцом на помост.

Все повторилось — жужжание машинки, блеск ножей в густой шерсти… Овца была еще беспомощнее барана. Она не сопротивлялась, а сразу закрыла от страха глаза: казалось, упала в обморок.

Но вот заело у стригаля машинку, ножи запутались в шерсти. Овца дернулась от боли, и на боку у нее багровой линией прочертилась царапина.

Сидящие впереди словно этого и ждали.

— У-у-у! О-о-о! А-а-а!.. — засвистели, завыли они.

А стоящие справа от меня закричали:

— Живодер! На бойню иди работать!

Совсем как на стадионе во время футбола, только выражения здесь были иные.

— Медведь! Готов шкуру содрать вместе с шерстью!

Слева друзья стригаля кричали:

— Ваня, жми давай! Работай!

— Не робей! Работай!

Невообразимый гвалт стоял, пока стригаль не усадил следующую овцу. А когда он остриг последнюю, пятую, то все вокруг притихли в ожидании.

Судейская комиссия за столом ожила. Вяткин и зоотехник из области Смычагин, сидевшие по сторонам Лукина, повернулись к начальнику и одновременно зашептали ему что-то в оба уха. Тот слушал и кивал.

С дальних концов стола Василию Ильичу стали подавать бумажки. Там судьи проставили баллы за скорость стрижки и сохранность шерсти, а Лукину предстояло все мнения свести воедино и вывести средние показатели. Скоро он это и сделал. А потом на высокий щит, сколоченный из двух черных школьных досок, мелом записали результаты первого выступления.

Страсти возле помоста разгорались. Для мужчин и женщин, участников соревнований, было установлено по три призовых места, а премии — путевки за границу, охотничьи ружья, ковры, стиральные машины… И всем хотелось, чтобы победили свои.

От тесноты стало трудно дышать. А тут еще кто-то ухватился у меня на спине за рубашку и пытался взобраться на скамейку, хотя здесь не было свободного места и для одной ступни. Я его сталкивал, но он тащил меня вниз. Стремясь устоять, я подался вперед грудью — воротник рубашки удушающе врезался в шею. Веки у меня набрякли, и отяжелело лицо.

Вдруг: «тррра-ак!..» Пуговица от воротника пулей полетела в толпу, а я упал со скамейки.

Когда встал на ноги, то от моего места на скамейке не осталось и просвета, и я пошел вдоль плотного частокола из спин отыскивать брешь. Вблизи помоста, там, где прибили щит из школьных досок, стояли женщины. Они не очень теснились, не толкались и не галдели. Отсюда, хотя и сбоку, помост проглядывался хорошо.

Здесь я и остановился.

Почти рядом со мной, опережая меня лишь на шаг, стояли две молодые женщины в темных платках, надвинутых краями до самых бровей. Видно, близкие подруги, они держались за руки и одновременно поднимались на носках, когда болельщики начинали особенно гудеть.

Лицо стоявшей слева мне показалось как будто знакомым, но вспомнить мешал платок, и я пригнулся, заглядывая под него.

И тут услышал Федин голос:

— А ты, корреспондент, парень, вижу, хват. Время даром не теряешь.

Женщина удивленно повернула голову, и мы чуть не стукнулись лбами. Нет, я ошибся — раньше я ее не знал. Мне стало неловко, и я зло посмотрел на Федю.

Он подходил к нам развалистой походочкой и лучезарно улыбался. Гладкое лицо его розово светилось.

— Познакомиться захотел? — окончательно вогнал он меня в краску. — Могу помочь. Это наша Маша. Стригальщица.

— А…а, иди ты… — пробурчал я.

— Только вы с ним не очень-то чего, — сказал Федя. — Они, корреспонденты, народ прыткий, за зря ничего не делают.

Он злил меня, и я сказал, стараясь придать взгляду выразительность:

— Знаешь что, Федя?.. Тебя старик один с бахчи весь день ищет, говорит, что ты не все у него арбузы повытаскивал, остались еще. Велел подходить.

— Какие арбузы? Знать ничего не знаю, — деловито ответил Федя и вновь заулыбался, кивнул на Машу: — Завтра выступает. Путевочку ей за границу дадут.

— Так уж сразу и путевочку… — усомнилась Маша.

— А что? Проще простого… Могу помочь. Хочешь, подскажу своему-то? Он меня уважает, всегда слушает. Ты только делай, что я скажу — на время нажимай. Время-то секундомером меряют, а чистоту стрижки, сохранность шерсти на глазок определяют, так что на это вот так посмотреть можно, — Федя вытянул руку, растопырил пальцы и глянул сквозь них на землю, а потом неожиданно подался к Маше и облапил ее. — Эх, подружка ты моя красивая. Поехали в степь — прокачу. На речку свожу — искупаемся.

Все это получилось так неожиданно, что Маша оторопела. Оправившись, она отступила в сторону, и Федины ладони скользнули по ее плечам. Но он не смутился.

— Так поехали? Прокачу.

— Не хочется что-то… — отозвалась Маша. — Другим как-нибудь разом съездим.

— Другим разом я, может, по-другому разговаривать научусь, — хохотнул Федя и сказал Машиной подруге: — А ты чего это, красавица, заскучала? Поехали, покатаемся?

Та подтолкнула Машу локтем в бок.

— А что. Поехали: Покатаемся.

— Ну да не хочу я, — повторила Маша и с удивлением посмотрела на подругу.

А та незаметно для Феди подмигнула ей и сказала:

— Дак что особенного. Почему бы не покататься с хорошим человеком по степи в машине?

— Во-во… — вставил Федя.

— Только вы куда подальше отъедьте, а то как-то стеснительно здесь: народу много, — продолжала женщина. — Ну, вон туда, к мастерским. А мы придем.

Федя приосанился.

— Не беспокойся, дорогуша, все в аккурате будет, — и пошел к «газику».

— Ты чего выдумываешь? — спросила Маша. — Никуда я с ним не поеду.

— А пусть у мастерских постоит, с механиками поженихается, — засмеялась ее подруга.

— Так ведь обидится, — с опаской в голосе сказала Маша.

— А тебе-то что, детей с ним крестить? Пускай не пристает.

Маша покачала головой и произнесла с сомнением:

— Так-то так… Но все ж…

Посмеиваясь, я часто посматривал в сторону совхоза, где у длинного белого здания мастерской долго стоял Федин «газик».

Толпа у помоста редела: болельщики уставали от жары и многих потянуло прилечь. Страсти приутихли. Вокруг самовара Ендербека Арстынбаева собрались чабаны. Башкиры и казахи сидели, скрестив ноги, а русские — поджав колени к животу. Среди них я увидел и Кудашева. Все они пили из кружек и пиал чай.

Щит у помоста уже записали мелом до половины. Вытащив блокнот, я подошел к нему и старательно перенес фамилии стригалей и результаты их выступлений, затем решил посмотреть на отару в загоне, обогнул ограду и облокотился на жердь.

Овцы и бараны в загоне разделились на две половины. Те, что были уже острижены, телесно-белые, а некоторые — с красными царапинами на боках, сбились в дальнем конце его; черноватые и серые, не потерявшие еще своей шерсти, стояли поближе ко мне. Пока я их разглядывал, с помоста вытолкнули раздетого барана. Стоящие здесь овцы испуганно шарахнулись от него и тяжело навалились на ограду, выгибая дугой ее жерди. Баран в недоумении остановился посредине загона и не знал, куда ему податься: нестриженные шарахнулись от него, а голых он сам боялся.

Трогательно было наблюдать за ними. Я постоял бы здесь и подольше, да тут увидел возвращавшийся от мастерской «газик». Солнце уже клонилось к закату, и пыль за ним ярко светилась, как хвост кометы.

Федя затормозил резко, но вылез не спеша.

Очень хотелось как-то задеть его, и я спросил:

— Хорошо покатался?

— А-а, бортанулось, не клюнули, — с убийственным добродушием ответил он. — Сговорились, стервы. Но ничего. У меня тут еще одна на примете есть.

Вечером я отстаивал в столовой долгую очередь. На раздаче у открытого окна проворно работала девушка. Она брала рукой сразу по две тарелки, наполняла их едой и ловко ставила на поднос. Но людей было много, и очередь продвигалась медленно.