Страница 84 из 94
В более ранних письмах были другие ощущения.
Харьков, август 1945-го: "Принимали с треском, воем и воплями. Попробовал спеть песню о войне. Никто не аплодировал. Не хотят ничего слушать о войне. Зато все остальное на ура!"
А. Н. Вертинский с женой Лидией
Вертинский из Астрахани: "Во всем городе — ни куска мяса. Если хочешь суп — вари его из тяжелой индустрии".
Тяжелая послевоенная жизнь уведет из его залов измученную поисками еды публику. Интеллигенция останется с ним. В годы холодной войны концерты Вертинского будут создавать ощущение короткой вылазки за железный занавес.
К 1951 году он очень устал. "Больной, пою концерт и еле вытягиваю его. В магазинах пусто. Жрать нечего. Впрочем, это не важно. Я ничего не хочу. Буду обпевать точки. Поеду в Хабаровск. Потом на Сахалин. Потом опять в Хабаровск. Потом — Чита, Улан-Удэ".
Он вернулся из эмиграции из Шанхая с юной женой и четырехмесячной дочкой. Он старше жены на 34 года. Вторая дочка родилась у Вертинского уже в Москве. Вспоминает Лидия Вертинская: "Меня привели в родильную палату, уложили меня. Соседи узнали, что я жена Вертинского. Я лежала тихо, не стонала. По палате пошел ропот: "Мы третьи сутки лежим, мучаемся, а она приехала из-за границы и уже рожает как ни в чем не бывало". Подошла врачиха с блокнотом и устраивает допрос: "Кем были отец и мать? Где служили? Есть ли родственники за границей?" От этого допроса у меня усилились схватки. Подошла старший врач, шепнула: "Терпите, все кончится благополучно". Скоро родилась наша вторая дочь, Настенька".
А. Н. Вертинский с дочерьми Марианной и Анастасией
Новая жизнь, в которую Вертинский привез семью, тяжелая, непредсказуемая и очень дорогая. Он немолод. Его главная мысль — обеспечить будущее семьи. Его инструмент — его голос. Он концертирует постоянно. Столько, сколько есть здоровья и несмотря на здоровье.
"Я мужчина и могу спать на твердых кроватях, и не мыться неделями, и есть что попало, — я привык ко всему и умею молчать и курить, когда ничего исправить нельзя. Моя жизнь — борьба за деньги, за будущее твое, и детей, и мое. И я не такой уж неврастеник, как ты думаешь", — это из письма Вертинского жене, от 12 июля 1946 года.
Он ездит с концертами по стране вдоль и поперек. По 24 концерта в месяц. Его жена Лидия Вертинская пишет: "В Шанхае он был здоровым, бодрым и жизнерадостным человеком. Здесь Гастрольбюро его жестко эксплуатирует, и он начал сдавать", Гастрольбюро отбирает львиную долю его заработка. Он зовет свои вечные гастроли "ледяным походом". Да, он передвигается по стране, поет, несмотря на морозы и нетопленые провинциальные залы. Но дело не только в этом. Для Вертинского естественна параллель с другим трагическим "ледяным походом", предпринятым разутой и оборванной белой Добровольческой армией Корнилова, Деникина, Маркова в 1918 году в отчаянной попытке вернуть Россию и вернуться в Россию. В СССР о том "ледяном походе" никто уже не помнит и не знает. Он существует только в исторической памяти русской эмиграции. Вертинский извлек слова "ледяной поход" именно из этой памяти.
Четырнадцать лет после возвращения на родину Вертинский концертирует без отдыха. Он видит и знает страну. Более того, он испытывает перед ней вину.
Из письма после концертов в Кузбассе:
"Ты не представляешь! Вода — черная как чернила. Мыться — нельзя. Из тысяч труб день и ночь вырывается едкий, желтый дым. Есть нечего. Пить воду — нельзя. Денег у шахтеров много. Но что с ними делать? И они пьют… Водки нет. И они пьют коньяк, который туда нарочно присылают. И на моих концертах сидят уже пьяные. В зависимости от настроения или матерятся, или плачут. Иногда за кулисами говорят: "Можно поцеловать вам руку?" И пять процентов интеллигенции".
Вертинского вывозит богатая школа, пройденная в эмиграции в ресторанах. Он напишет в воспоминаниях: "Иметь успех в кабаке гораздо труднее, чем в театре. В кабаке, независимо от того, слушают тебя или нет, ты должен петь. И я пел. Сквозь самолюбие, сквозь обиды, сквозь отвращение. Я пел точно и твердо, не ища настроений и не расстраиваясь. Как человек на посту. Я имел успех или не имел успеха. Это зависело не от меня, а просто от подбора публики".
В 1951-м Вертинский получает Сталинскую премию. Премию дают за роль в неудачном фильме "Заговор обреченных". А не за песни.
А в 1956-м Вертинский напишет письмо заместителю министра культуры Кафтанову: "Мне 68-й год. Я на закате. У меня мировое имя. Но я русский человек. И советский человек. Вот я и хочу задать вам ряд вопросов: Почему я не пою по радио? Почему нет моих пластинок? Почему нет моих нот и стихов? Почему за 13 лет ни одной рецензии на мои концерты? Я, собственно, ничего у вас не прошу. Я уже ко всему остыл".
В том же 1956-м он написал жене: "Знаешь, Лиличка, я понял, что единственное спасение у нас в труде. Очень тяжело жить в нашей стране. И если бы меня не держала мысль о тебе и детях, я давно бы уже или отравился, или застрелился".
И через полгода он умер. Вертинский не раз говорил, что хотел бы умереть не дома, чтобы его родные не видели "кухни смерти". Вот это получилось так, как он хотел. Он умер в Ленинграде, во время обычных концертных гастролей.
На самом деле, по советским меркам, у Вертинского счастливая судьба на родине. Он на свободе, и ему довелось увидеть страну, в которую он хотел вернуться. Приехавший из Парижа Игорь Криво-шеин в 1951 году уже два года как арестован и осужден на десять лет. Он в Марфинской шарашке, о которой потом напишет Солженицын "В круге первом". Александр Угримов, приехавший в СССР вместе с Кривошеиным, уже три года как в лагере, в шахте в Воркуте. Его жена Ирина Николаевна Угримова едет на родину вопреки своим убеждениям. Она не хотела возвращаться в СССР. Поехала вслед за мужем.
Ее арестуют у сестры на даче под Москвой на Николиной Горе. Дочку отберут и отправят в детприемник. Ирина Николаевна встретится с мужем на пересылке в Кирове. Скажет ему просто: "Вот видишь, я была права". Позже, вспоминая всех виденных им следователей, прокуроров, конвоиров, Угримов скажет про них и про себя: "Ах, как им было смешно и весело смотреть на нас, на этих наивных и глупеньких зверьков — как уморительно они себя ведут, когда их связывают хвостами, отнимают детенышей, мучают и так и сяк. Ах, как забавно! Вот умора-то!"
В 1951-м году жена Угримова Ирина Николаевна в лагере в Ин-те. Жена и сын Кривошеина в Ульяновске.
Они вышли из дома на улице Жан Гужон, где прожили двадцать лет, не взяли с собой ни кастрюль, ни сковородок, только три корзины с вещами, — и оказались в Ульяновске.
Нина Алексеевна Кривошеина идет по улице. На дороге стоят весы. Рядом мужик. За пятьдесят копеек можно взвеситься. Денег смертельно жалко, но она становится на весы. Тридцать шесть килограммов. "Недалеко до узника Бухенвальда!" — думает она и идет дальше.
У нее нет работы. После ареста мужа, бывшего узника Бухенвальда, ее уволили из пединститута, где год после приезда из Парижа она преподавала английский и немецкий.
Вернувшимися из эмиграции занимается Ульяновский отдел переселенческого управления. Возглавляет его чиновница по фамилии Золинова. Нина Кривошеина пишет: "Полного презрения к нам, реэмигрантам, она не могла скрыть. Рассовать этих ci-devant, этих бывших людей, этих ненавистных образованных парижан на самые низкие работы в городе доставляло ей ощутимое удовлетворение".