Страница 3 из 6
Он, содрогнувшись от ужаса и неожиданности, попробовал было отшатнуться от наплывающего на него видения, но это было уже не в его силах. Притяжение этих сияющих глаз, совершенно необоримое, вдруг как бы "выдернуло" его из тёмноты залы, и он осознал себя стоящим как бы в том же самом зале, но уже полностью заполненным сумеречным, палевым, совершенно поглощающим сознание светом, исходящим, при этом, непонятно откуда. Однако, бросив быстрый взгляд по сторонам, он понял, что зал, в котором сейчас оказалось заключённым его сознание (ибо тела своего он не ощущал, и не видел совершенно), был, всё же, не тем же самым, а несколько иным.
Ибо хоть он и был также в форме весьма похожего многоугольника, но, тем не менее - никаких дверей тут не было и в помине. Тут были лишь девять простенков, в каждом из которых помещался престол, но - не чёрный, а как бы целиком вытесанный из дымчатого, чуть просвечивающего изнутри палевым сиянием камня. Пол, стены, куполообразный потолок - всё было здесь точно таким же - дымчато-серым, исходящим тусклым опаловым сиянием.
На каждом престоле восседал человек, облачённый в кольчугу, панцирь, шлем, поножи, и высокие сапоги, но поверх доспехов у каждого был накинут просторный балахон серой ткани. Перед каждым из них, на подножии престола, меж колен, стоял прямой обнажённый меч серой, тусклой стали, и скрещенные руки их покоились на рукоятях этих мечей. Ладони рук были иссохшие, словно у мумий, но, при этом, чувствовалось, что сила в этих иссохших пальцах заключена огромная - столь цепко они сжимались на рукоятях.
Лица у них - также иссохшие, словно бы покрытые многочисленными червоточинами, были лишены хоть какого-либо живого выражения, и застыли в единой маске отрешённости, и как бы тщательно сдерживаемой, многолетней боли. Провалившиеся щёки, плотно сжатые, высохшие, бескровные губы, заострившиеся носы, ввалившиеся глазницы, из которых, тем не менее, продолжали сиять неудержимым исступлением их горящие глаза - которые и были той единственной жизнью, что ещё сохранилось в этих лицах.
Владислав пребывал здесь, лицом к лицу, с тем - он это постигал всем существом своим по исходящей от того сфере сознания, с кем он уже однажды имел случай столкнуться тогда - на Великой реке, когда они вместе учувствовали в охоте за Великим Кольцом - как он об этом узнал позже от Тайноведа. Сидящий перед ним Кольценосец взирал на него молча, изучающее, без малейшего чувства во взгляде - как на мелкое, надоедливое насекомое, случайно залетевшее в комнату на огонь свечи.
Справа от него, на престоле, над которым исходила ярчайшим палевым светом звезда, словно бы зависшая над его спинкой в воздухе, неподвижно сидел Кольценосец, на шлеме которого возлегал многозубчатый венец тусклого золота - единственная деталь в этом зале, отличавшаяся, по цвету своему, ото всего остального. Он сидел прямо, как и все остальные. Но глаза его были закрыты, а на совершенно мёртвом лице лежала печать неизбывной муки, и тяжкой, непреходящей боли. Палевое подножие престола было залито чёрной кровью, которая чуть видимо, но, при этом, неостановимо сочилась у него из невидимой раны на теле, и собиралась там непросыхающей лужицей.
Сознание Владислава словно бы погрузилось в непробиваемую ватность ненарушаемого, векового молчания, и в этом молчании начинало как бы постепенно растворяться, хотя чувства его были совершенно обнажены, и бились, внутри сознания, как находящаяся на пределе испуга и отчаяния дикая птица, внезапно для себя очутившаяся в тесной клетке.
Тишина, растворяющая его в себе, длилась, как ему показалось, чуть ли не целое столетние. И всё это время смотрящий на него в упор Кольценосец продолжал внимательно изучать его, словно бы снимая с сознания его слой за слоем, в стремлении достичь там самого последнего и окончательного дна.
Наконец - видимо удовлетворённый увиденным, он произнес тихим, шипящим, струящимся, словно бы извивающаяся змея по шелестящему пеплу голосом:
- Сегодня ночью. Когда все упокоятся. Мы ждём тебя здесь. Ты придешь к нам, сюда. Очень важно. Для тебя - тоже. А сейчас - иди. Тебя там ждут.
И здесь его как бы словно толкнули в лицо - он снова выпал в кромешную темень зала, пялясь в совершенно мёртвый, покатый бок древнего камня, чуть видимо отбёскивающий в практически полной темноте. Какое-то время он стоял, совершенно неподвижно, силясь сообразить - где он и что он. Потом сзади скользнул слабый отблеск света, и заглянувший в двери Тайновед недовольно пробурчал "Ну, чего ты там застрял-то? Идёшь ты, или нет?".
Тут Владиславу наконец удалось сбросить с себя оцепенение, он повернулся и прожогом рванул на свет факела в руке у Тайноведа. Но даже выйдя за двери, которые тот тщательно запер за ним, он всё никак не мог прийти в себя окончательно, и его била мелкая, неостановимая дрожь. Глаза Кольценосца всё никак не хотели отпустить его, хотя разум начал уже сомневаться - было ли то кратковременное видение реальностью, или ему это всё попросту только померещилось.
Когда они поднялись вверх по лестнице, то, с крайним изумлением, увидели, что дневного света в открытых окнах там нет и в помине. Верхнее помещение был погружёно во тьму. Тайновед, зажгя ещё один факел, и предав свой - Владиславу, не поленился сбегать на второй этаж - спрятать жезл и ключи обратно в тайник - он вовсе не горел желанием выносить их из башни.
Владислав же, оставшись один в темноте нижнего зала, всё тупо пялился в окружающую темноту, сознание же его продолжало непрестанно возвращаться в палевую безвидимость той ужасной, запертой - как он ощущал, совершенно безнадёжно и навсегда, в каком-то мрачном безвременьи комнате, в которой, словно в захлопнувшейся ловушке, пребывали сейчас те, кто много веков наводил беспредельный ужас на всех в этом подлунном мире. Он с дрожью думал, что никакая сила не заставит его второй раз опять зайти в то нижнее помещение под этой башней. Тайновед там или не Тайновед - но ноги его там больше не будет!
Тут спустился вниз наконец-то и сам командир, пихнул его невесело под бок, и они спешно покинули эту ужасную башню.
На улице уже действительно был глубокий вечер. Ледяной ветер предгорий гулял по двору Детинца, посвистывая в зубцах стен и бешен, и лишь открытые настежь окна трапезной теплились ярким светом множества свечей. Там они и застали всю братию, за накрытым столом, и на лицах сидящих проступило огромное облегчение, когда те их увидели.
- Я за вами ходил-то, в башню. Кричал там, звал. Но далеко заходить не решился. - Смущённо оправдывался Ладненький. - Ну, там, подумал - проголодаетесь, сами и придёте, чего там! Обед вот пропустили! Сейчас погрею мясо и хаш - и пошамете что есть-то, жрать ведь наверное хотите отчаянно, нет? - И он суетливо скрылся на кухне.
Тайновед не стал высказывать никому никаких упрёков - тем более, что он ведь и сам запретил им, без особых на то распоряжений, появляться в башне. Кроме всего прочего, произошедшее там наложило на его сознание отпечаток тяжкой усталости и непреодолимой угрюмости. Он, видимо, был совершенно разбит и вымотан духом. Владислава же, наоборот, аж распирала изнутри какая-то беспокойная сила - ему всё время хотелось вскочить, куда-то бежать, и что-то такое делать. Но, при этом, и на него также легла печать тяжкой, угрюмой задумчивости.
Чувствуя их настроение и вся братия в этот вечер не стала делать попыток к оживлению веселия. Ужин закончили в тяжком, неловком молчании. Кроме того, по мере сгущения темноты на дворе, свечение башни там - снаружи, всё усиливалось и усиливалось. И это свечение давило на них тяжким, усыпляющим образом. Все, кроме Владислава, чувствовали постепенно разрастающееся оцепление в теле, и необоримое желание добраться до кровати, и - рухнуть в неё, как раскрытую могилу, провалившись в темень тяжкого, беспробудного сна.
Поэтому, сразу же после ужина (ночью они постов уже давно не держали - расслабились убаюканные обманчивым спокойствием и безлюдьем вокруг города), все, чувствуя себя полностью разбитыми, разбрелись по спальням. Там народ заснул почти моментально, а вот Владиславу всё никак не удавалось провалиться в спасительное забытые. Он лежал в тяжкой полудрёме, лишь едва сомкнув вежды, и голова его словно бы всё больше и больше заполнялась изнутри палевостью этого проклятого света.