Страница 6 из 18
Владимир Алексеевич все смотрел на сухощавого и пытался вспомнить, где он мог его видеть. На приеме в советском посольстве? Нет. Откуда там быть сухощавому? На встрече в Министерстве транспорта? Ха, сам улыбнулся собственной неудачной шутке. Что там делать следователю-контрику? Выходит, негде им было пересечься. Тогда откуда такое чувство, якобы виделись, встречались. Наверное, ошибся… Но он редко ошибался: порукой тому свойство памяти – схватывать лица намертво.
И вдруг его осенило: «Старшина!.. Это же вылитый старшина Глущенко!» Ну как же он мог забыть? Надень на сухощавого выцветшую фронтовую гимнастерку – и, что называется, одно лицо.
Да уж если бы не старшина Глущенко, неизвестно, когда бы он попал на фронт. Может, так и отсиживался бы в запасной учебной эскадрилье. Не ожидал он тогда, что угодит в тыл. В девятом-то классе районный военком его отправил домой, а через год, в 1942-м, вспомнил, направил на авиационно-технические курсы усовершенствования имени К. Ворошилова. Назывались они ленинградскими, хотя квартировали под Магнитогорском в землянках. Сюда из города на Неве была эвакуирована авиационная техника, построены цеха. Тут и занимались курсанты, осваивали профессию авиационного техника.
Учился он хорошо, курсы окончил с отличием, думал, по окончании направят на фронт как лучшего, но просчитался. Направили в далекий тыл, в Подмосковье, на станцию Соколовская, в запасную эскадрилью.
Он не смирился. Пригляделся. Разобрался в обстановке. Оказывается, самолеты с 30-го авиационного завода, где их производили, перегоняли к ним. Здесь делали облет часов по 5–6, доводили, последние штрихи, что называется, накладывали – и на фронт. Вместе с летчиками, забиравшими самолеты, улетали на фронт и их ребята, техники.
Рассчитывал и он улететь, да не тут-то было. Отодвигали почему-то его. Ну, набрался смелости и пошел к инженеру отряда Осинцеву. Доложил: старший сержант Глухов. На фронт хочу, а меня не посылают.
Инженер отряда не моргнув глазом ответил: «Правильно делают. Это я приказал. Нам, Глухов, и самим такие люди нужны. Молодые, грамотные. Понял?»
Понял. Чего ж тут неясного. Как говорится, за что боролись, на то и напоролись.
Однако судьба, видать, тоже была не согласна с таким распределением ролей. Вскоре она дала шанс Владимиру.
А случилось это так. Сослуживец Глухова, Малышев тоже авиационный техник, отправлялся на фронт. Его уже зачислили в боевую группу, и он уехал домой, чтобы попрощаться с родителями. Ехать было недалеко, но, поди ж ты, случилась неприятность – его задержала военная комендатура и укатала на гауптвахту.
Словом, время к отъезду, а Малышева нет. Глухов почувствовал, что скоро будут искать замену, и прямиком рванул к старшине Глущенко, мол, включите меня в группу. Старшина надул впалые щеки и спросил: «А что я буду иметь?»
К счастью, Владимир Алексеевич собрал из своей скромной 40-рублевой зарплаты техника целую тысячу, да еще ремень кожаный, командирский, подаренный братом, в нагрузку выложил.
Глущенко согласился. Повезло Глухову еще и потому, что в этот день инженер отряда находился в отъезде. В общем, быстро оформили документы, и в составе боевой группы он убыл на фронт.
Весной 1944 года техник Владимир Глухов уже находился в составе 567-го штурмового авиационного полка, который располагался тогда в Полтавской области, недалече от знаменитого гоголевского Миргорода.
…Владимир Алексеевич еще раз оглядел сухощавого. Что тут скажешь, похож…
– Вы слышите, мистер Глухов, – откуда-то, словно издалека, долетел до него голос переводчика, – вам ясен вопрос?
– Вопрос ясен, но отвечать я на него не стану.
На этом закончился очередной допрос.
А ночью ему приснился Леня Шпончиков, его фронтовой командир звена. Он что-то говорил Глухову, но Владимир Алексеевич никак не мог разобрать слов. Мешал шум, то ли от винтов самолета, то ли от артиллерийской канонады. И тогда Шпончиков указал ему на место стрелка. Глухов наконец понял: комэска брал его с собой в полет. О, какое это было счастье!
Владимир долго уговаривал лейтенанта, не раз представлял себе, как ловит он в прицел пулемета ненавистного фашиста, нажимает на гашетки, и огненные пунктиры достают вражеский самолет, тот начинает дымить, кренится и сваливается в штопор. И горит, горит, уходя к земле.
Однако мечты его никак не могли осуществиться. Комэска Шпончиков был непреклонен, он наотрез отказывался взять с собой в боевой полет техника старшего сержанта Глухова.
Откровенно говоря, Владимир, случалось, терял надежду на осуществление мечты. И вот неожиданно Шпончиков смилостивился и теперь кричал ему на ухо:
– Володя, давай, шустрее, занимай место стрелка.
Глухов почти не помнит, как они взлетели, прошли низко над землей. Его еще поразило: там, внизу, разбитые дома, горящие кварталы города. Такое впечатление, что горело все вокруг.
Самолеты поднялись выше, и он сразу увидел немецких стервятников. Тройка «мессеров» заходила со стороны солнца. Судя по всему, фашисты уже разглядели советские «Илы» и теперь готовились к атаке.
Глухов приготовился к стрельбе, выцелил крайний левый «мессер», и тут их самолет словно стал падать в яму. Глубокую, отвесную. Это потом, позже, Владимир понял, что комэска Шпончиков тоже увидел вражеские истребители и бросил самолет в пике. Но это было потом. А в первую секунду Глухова резко приподняло и швырнуло вниз, он опустился на парашютную лямку, на которой сидел, но та не выдержала веса и лопнула. Владимир, падая, ухватился за гашетку пулемета и дал длинную очередь.
Немецкий истребитель пролетел над ними целым и невредимым, а когда они вышли из пике, Глухов увидел, что сам, из своего же пулемета «рубанул» по собственному хвосту. Пули попали в противовес, перебили передний лонжерон, трос поворота. Тут уж не до боя, вернуться бы домой.
Комэска Шпончиков запрашивает: «Володя, ты живой?» Живой-то он живой, но от такого позора готов сквозь землю провалиться. Хотя до земли было далеко и с такими повреждениями на нее еще надо сесть.
Три раза комэска Шпончиков заходил на посадку. Дважды неудачно, на третий раз с трудом приземлился.
Встревоженный командир полка примчался к ним на полуторке:
– Что случилось, ребята?
Шпончиков выпрыгнул из кабины, спустился на землю, осмотрел хвост:
– Вот сукин сын, фашист, засадил нам…
В это время техник Глухов, сгорая от стыда, говорит сверху, из кабины стрелка:
– Леонид, да это я сукин сын. По своему хвосту засадил.
А комполка, слушая диалог пилота и горе-стрелка, только головой покачивает, да ладонью подзывает к себе Глухова, чтобы сказать ему пару ласковых слов.
Но, как говорится, не бывает худа без добра. Техник Глухов потом трое суток не вылезал из-под самолета, а командир полка приказал усилить ту самую лямку, что оборвалась под Владимиром. И стрелки больше не падали в кабине и по собственным хвостам не били.
Таков был его первый и… последний вылет. Он помог понять молодому технику свое истинное место в боевом строю. Каждый должен делать свое дело: пилот – летать, а механик держать в исправности боевую машину. Однако легко сказать, да как непросто сделать, если, например, на дворе минус двадцать пять и смазка густеет, двигатель клинит. Не чувствуя пальцев рук, приходится вскрывать броню, промывать, смазывать кожух тяги газа, чтобы двигатель давал нужные обороты.
При этом надо не забывать поглядывать в небо, ибо в любой момент могли появиться вражеские «Юнкерсы» или «Мессершмитты». И тогда главное успеть юркнуть в отрытую на стоянке самолета щель, переждать налет, и опять за дело. Это если, конечно, налет прошел удачно. Но такое случалось не часто. Обычно приходилось менять пробитые осколками бомб колеса самолета, латать поврежденные рули, другие детали.
Как-то, помнится, у одного из самолетов в ходе боя оказалось сильно поврежденным хвостовое колесо. Восстановить деталь было невозможно, а замену найти еще труднее. И тогда Глухову пришла в голову неожиданная мысль: что, если вместо колеса выстругать лыжу. Деревянную лыжу.