Страница 23 из 45
— Все у нас не то! Взять, к примеру, нашу палату. Ну, мы с тобой не в счет: ты — юнец, я… — Сорокин чуть замялся, — человек европейского склада ума. А остальные? Пушкарь с дворницкой бородкой — какой-нибудь колхозный счетоводишко-агрономишко. Лаптем щи хлебает. Ты слышал, как он храпит? Храп — первый признак неинтеллигентное. Морячок — рвань портовая, до войны, наверно, босяком был или грузчиком… Тот забинтованный герой мне неизвестен. Он не разговаривает, но своими стонами с ума сводит. Не могут врачи изолировать его — свинство!
— И всех ты, Мишель, охаиваешь! А доктор?
— Гомельский? Хо-хо! Парень с головой! Куда не надо — не лезет. Побыл на передовой, понюхал, чем пахнет, теперь здесь окопался: на чистых простынках спит, что ему?
— Неправда! Он честный человек и прекрасный врач.
— Не знаю, не знаю. — презрительно тянул Сорокин. — У нас нет ничего прекрасного.
— А капитан?
— Что — капитан?
— О нем какого ты мнения?
— Понимаешь, не могу раскусить. Хитрая штучка…
Послышались глухие хлопки зениток. Андрей подошел к окну, чуть отодвинул маскировочную портьеру. По небу метались голубые лучи прожекторов, доносилось одинокое надрывное гудение самолетов. Вспыхивали и гасли огоньки разрывов.
— Куда им! — презрительно сказал лейтенант. — Техника ни к черту.
Сноп холодного огня вырвал из мрака миниатюрный серебристый самолет и, скрестившись с другим лучом, поймал вражеский бомбардировщик в голубое перекрестье. Тотчас несколько снарядов взорвалось рядом с самолетом. Секунда — и он вспыхнул и, описав дугу, грохнулся где-то за городом.
Торжествующий Андрей обернулся к Сорокину:
— Видал отсталую технику?
— Случайность, редкий случай!
— Нет, брат, ты горазд шипеть.
Андрей пытливо поглядел на лейтенанта и отвернулся.
Глава одиннадцатая
Тревога
Поправка шла быстро. Боли прекратились, даже перевязки, причинявшие столько неприятностей, превратились в обыкновенную процедуру, вроде чистки зубов. Бинт, который раньше отдирали силой, теперь отходил легко, а длинный кривой разрез рубцевался, уменьшаясь в размерах с каждым днем.
Почувствовав себя лучше, Андрей отпросился у начальника госпиталя и, взяв увольнительную, поехал в Ильинское, Военная Москва поразила юношу. С невольной тоской глядел он на темные завалы и баррикады, на подвалы, грозившие стволами пулеметов, на щетинившиеся ржавыми рельсами надолбы улиц.
До Казанского вокзала Андрей доехал на метро. В вагоне пожилая женщина, взглянув на висящую на перевязи руку, уступила ему место. Андрей покраснел, поблагодарил и отказался, зато Мишель Сорокин, увязавшийся за ним, не преминул воспользоваться освободившимся местом.
— Им в тылу ничто не грозит, окопались, могут и постоять! — негромко сказал он.
Курганов посмотрел на землистое лицо женщины, на седую, выбившуюся из-под дешевого платка прядь, на засаленный, порванный ватник… Должно быть, всю ночь простояла женщина у станка, обтачивая мины, или, склонившись над жужжащей машинкой, строчила солдатские гимнастерки. Сейчас едет домой, по пути забежит в магазин, а дома наколет дров, истопит печь, сварит обед, накормит детишек и прикорнет где-нибудь, чтобы через несколько часов вновь идти на смену.
К удивлению Андрея, электрички не ходили. Их сменили пригородные поезда с допотопными, тяжко дышащими паровозами Поезда ходили редко, и в вагоне было не протолкнуться.
Всю дорогу Андрей смотрел в окно, с волнением узнавая знакомые места. Сорокин курил, заигрывал с пассажиркой — миловидной колхозницей. Несколько женщин наблюдали за Андреем, и он улавливал их торопливый шепот.
— И какой молоденький? Господи!
— Неужто уж воевал?
— Не видишь — раненый. Геройский паренек!
— Гляди, волнуется. Домой едет, ей-ей!
— Мать-то возрадуется, поди, не чает.
— И где-то наши мужики? Ох, война, война!
Рядом вился другой разговор. В ответ на вкрадчивый шепот Сорокина молодая женщина игриво поводила бровями:
— По нынешним временам я богатая. Дом, огород, коровка ярославская, два ведра дает, сливки… Курочки у меня, утки. Кого полюблю — не обидится. Голодным не будет… — Она лукаво подталкивала лейтенанта плечом. — Как вы считаете, товарищ командир, возьмет меня кто-нибудь?
— Конечно, душа моя! Что за вопрос?
— Только мне симпатичного нужно, вроде некоторых, не указывая пальцем…
За окном плыли подмосковные сосны, вереницы опустевших дачек, мелькнул шлагбаум переезда. Поезд, замедлив ход, мягко приткнулся к деревянной платформе. Пассажиры устремились к выходу. Андрей и Сорокин зашагали по темным от сырости деревянным ступеням.
— Октябрьский просек, — волнуясь, бормотал Андрей, ускоряя шаг.
Он почти бежал, и Сорокин, недовольно ворча, едва поспевал за ним.
— Вот он!
— Кто?
— Дом! Наш дом! — Андрей побежал к калитке, толкнул ее что было силы.
— Разбухла, это бывает…
Удар ногой не дал результатов.
— Что за чертовщина?
— Подожди, Курганов, калитка забита.
Только сейчас Андрей обратил внимание на странный вид дома. Над прокаленной трубой не вился дымок, заклеенные накрест окна были до половины забиты фанерой. Фанерный щит покрывал и дверь. Андрей перелез через забор.
— Лезь и ты!
— Неудобно: я офицер — и вдруг через забор, как мальчишка.
— Постой, — спохватился Андрей, — иди сюда. — Андрей сдвинул планку. — Потайной ход, ночью на пруд купаться бегал.
Сорокин, ворча, пролез в щель. Оба поднялись на крыльцо. Андрей попытался подтянуться и заглянуть в окно. Но ничего не получилось.
— Мишель, миленький, посмотри, что там?
— Ничего особенного. Шкаф с книгами, на полу газеты, какой-то валик от дивана…
— Странно! У нас не было дивана. Стой, а может, эта штука имеет кисточки?
— Вроде так.
— Подушка. Мамина подушка. Она сама ее делала, а я этой штукой с Никой Черных дрался. Помню, кисть одну оторвали. Ох, и шуму-грому было!
Сорокин пожал плечами. Андрей подошел к заколоченной двери, рассеянно осмотрел ее и вдруг просиял:
— Скворечник, скворечник цел!
— Какой скворечник? Где? — Сорокин скользнул равнодушным взглядом по мокрым соснам.
— Почтовый ящик, мы его из скворечника сделали и так назвали. А ключик спрятан здесь.
Андрей отодвинул высохший цветок.
— Вот он!
Задыхаясь, Андрей снял заржавленный замочек и открыл ящик. На дне лежала коротенькая записка. Андрей узнал крупный, скошенный влево почерк матери.
«Дорогие сыночки! Не знаю, кому суждено прочесть это письмо. Вы найдете наш дом опустевшим. Папа — на казарменном положении, в распоряжении Московского комитета партии. Бабушки нет на свете. Бомба. Похоронили ее на кладбище возле могилы летчиков, где два красных пропеллера. Сама уезжаю сегодня вечером в Рязань в командировку. Когда вернусь — не знаю. Сыночки! Боренька, Андрюша! Обо мне не беспокойтесь. Берегите себя. Сражайтесь с фашистами, помните — за спиной Москва, наш родной город. Защитите Москву! Целую вас крепко.
Мама. 4 сентября 1941 года».
— Четвертого сентября, — повторил Андрей. — Как давно!
Он вспомнил бабушку, жизнелюбивую, сухонькую, с выцветшими глазами. Никогда уже больше не увидеть ее.
— Пойдем, что ли! — поежился Сорокин.
Андрей отогнал воспоминания, достал карандаш и размашисто приписал:
«Дорогие! Был дома — никого не застал. Встретимся после победы. Я здоров, обо мне не беспокойтесь.
Андрей, 15 октября 1941 года».
Обратно ехали молча. Перед самой Москвой Сорокин достал записную книжку и внимательно прочел свежую запись.
— Адрес оставила. Говорит — приезжай, все будет!
— Кто?
— Да бабенка эта, с кем утром ехали.
Утром на очередном осмотре седоватый широколицый доктор сказал Сорокину:
— Вот мы вас и починили. Можно выписывать. Соскучились, наверно, по дивизии?