Paris - London - New York

- Возьми своему вон ту.

- Ту?

- Ну да.

- Не будет он ходить в зеленом.

- А красивая.

- Красивая, но он не наденет.

Пальто висит, но никто на него не смотрит. Оно ждет своего часа, который в конце концов должен прийти, так же как когда-то пришло время паровых локомобилей, порошкового молока и общедоступных изображений святых. Время всегда приходит. Оно понемногу просачивается в долину как memento далекого наводнения, которое уже унесло за горизонт города и страны. Paris - London New York, пуговички из чего-то золотистого и потемневшие блестки на воротничках, на груди ковбойская вышивка, потертые сгибы манжет. Время, худший его вариант, сосланный сюда в наказание, время second hand, когда сорокалетние мужчины встают с утра и, не побрившись, выходят на дорогу, чтобы молча смотреть, как наступает день, и проходит, и не оставляет никаких следов, кроме выкуренной пачки сигарет. На зрителях стоптанные ботинки, они свободны и умирают от сердечного приступа раньше, чем закончится представление. Потом их души путешествуют утренними пяти-, шестичасовыми автобусами. Никто их не замечает. Живые внимательно смотрят в окна в ожидании перемен, будто не понимают, что те уже текут в их жилах вместе с кровью, и отныне будет только так.

- Я бы взяла серую, пан Генек.

- Нету. Серые сразу разлетаются.

- И коричневых тоже нет?

- Нет. Только то, что здесь. Послезавтра поеду за товаром, может, будет.

- А эта зеленая?

- Сто.

- Старыми?

- Ну не новыми же.

- Даже не знаю. Куплю, а он не наденет.

Наконец все пустеет, и холодом тянет от длинных теней. Пан Генек позвякивает в кармане мелочью. Снова пахнет ольховым дымом, и время от времени лают собаки. Земной шар совершает свои обороты в ледяной вечности, неся на спине Европу, та в свою очередь тащит на себе области и районы на юго-востоке, а они легко подхватывают свои секондхэнды, барахленды и тряпэксы, и заграничную одежду, и ежедневно новые поступления, и импортную конфекцию на вес, открыто с восьми, после четырех просим звонить, все выстирано в порошках высшего качества, а внутри - тени тел, как призраки со всех четырех сторон света, как покинутое существование, в которое вселятся другие, потому что человек человеку брат и его форма восходит к единой первоначальной форме. Отсюда это бесконечное шествие образов, в любой из которых можно воплотиться за сотню старыми, отсюда свобода выбора, позволяющая сущности одним движением изменить свою экзистенцию, создавая симбиоз с бытием на первый взгляд ей не когерентным.

Paris - London - New York. Рубашка ближе к телу, и пресуществление мира из метафоры плавно превращается в нечто конкретное, в галицийскую версию Страшного суда, где равенство наступит не благодаря наготе, а благодаря парадоксальной общности одежды, как в Берлине, так и в Горлице, и дальше к югу, где среди запаха ольхового дыма лают собаки с холодной цепью на шее, и автобусы за два пятьдесят делают пируэты на пустых площадях, от которых отходит только одна дорога с одиноким мотоциклистом, медленно взбирающимся в голубоватой дымке выхлопов к прочерченному по линейке горизонту.