Страница 4 из 20
Такого развития событий он просто не ждал – словно удар в спину, неожиданный и подлый. Тем более жарко запылал гнев в его сердце. Это что-то из ряда вон, это следовало задавить немедленно! Повесить на рее! На первом же суку… Помахивая указкой, словно легкой шпагой, директор устремился в атаку.
Увидев приближающееся на полном скаку руководство, народ попритих и слегка отступил за Колуна, впрочем, не отодвигаясь дальше. Противники, как и положено, остались один на один, и от их схватки, видимо, зависела и судьба всего побоища.
Директор трясся от ярости, стоя напротив Мологина. Вот он, этот мелкий человечишка, источник всех его неприятностей! Смотрит дерзко в глаза, осанку имеет до глупости внушительную, словно он здесь хозяин! Ладно бы еще те прошлые дела, безумная охота, бессонные ночи, но вот сегодня он сорвал почти готовый контракт, и заводу теперь крышка, и самое смешное, что этот дурачок ничего не знает, а похоже, считает себя правым!
Вскипев ненавистью, директор размахнулся и впечатал длинную деревянную указку в щеку Мологина. Колун от неожиданности упал.
Народ, стоявший сзади, если до сих пор еще и имел какие-то сомнения насчет своего руководства, теперь понял все. Этот барский жест был вполне нагляден. Толпа взъярилась. На голову директора посыпался трехэтажный русский мат, люди двинулись вперед, потрясая кулаками.
Директор испугался, оглянулся назад, ища поддержки. Но свита его уже рассосалась, ясно почувствовав, что парень доигрался. Он был один. Только в руке его была деревянная палочка, вовсе не похожая на благородный японский меч.
Колун, вне себя от благородного негодования, пошарил вокруг и поднял первое, на что наткнулась рука. Резьба зажимного болта весом в пару килограммов привычно легла в ладонь. Колун встал, выпрямился и дерзко взглянул в глаза директору.
За его спиной стояли люди и молчали.
– Держите его! – слабо крикнул директор, косясь на стальной болт. Ему было ясно, кто победит в соревновании болта и указки.
Люди молчали, как пустыня молчит перед ураганом. Они молчали, как молчит космос, сквозь который несется пылающая комета. Они молчали, как молчит камень возле дороги – тысячу лет лежит и молчит. А потом его кто-то берет в руку… Они не просто молчали – они безмолвствовали.
Ждали, что Колун сейчас ударит в ответ, возможно, даже убьет глупца – и никто не скажет и слова против. Любой суд присяжных отпустит его на свободу с легким сердцем. Есть в жизни мгновения, когда надо ответить обидчику изо всех сил.
Но молчание длилось, Колун стоял на острие людского клина и не сводил с директора глаз, а тот все больше съеживался под его взглядом. И вот он начал отступать – медленно, медленно… потом бросил указку, в истерике побежал, закрыв голову руками… И тогда молчание закончилось. Вслед ему захохотала огромная толпа, выказав настолько глубокое презрение, что даже менеджеру высочайшего класса стало понятно: дальше здесь оставаться нет смысла. Этот монолит, образовавшийся, кристаллизовавшийся в ту секунду, когда он ударил Николая Мологина, – его теперь ничем не возьмешь. И если бы директор в действительности исповедовал самурайские принципы, а не только болтал о них, ему оставался бы лишь один путь для того, чтобы сохранить честь… Но он, конечно, даже и не думал ни о чем таком.
Профсоюз вскоре подал на него в суд за рукоприкладство, но Мологин сам отозвал исковое заявление, он простил глупому мальчишке эту выходку. Не дожидаясь нового собрания акционеров, на котором его должны были уволить за плохие экономические показатели, директор ушел по собственному желанию. Новый директор, третий по счету за год, ничего не знал обо всех этих перипетиях и просто взялся вытаскивать завод из ямы. И скоро ему это удалось.
Но самое важное – Николая приняли обратно. Теперь запрещать это было некому. В отделе кадров ему тайно сделали новую трудовую книжку, в которой содержится лишь запись о приеме Мологина на работу да несколько пометок о повышении квалификации. Тридцатипятилетний стаж его остался, как и прежде, непрерывен.
И Николай снова приходит в цех раньше остальных, делает свои генеральные инспекции, передвигает что-то кран-балкой, выносит мусор, ездит в качестве грузчика на склад помимо своей основной работы… Как прежде, никто не платит ему за эти дополнительные обязанности ни копейки.
Но он все равно счастлив.
Одно только тревожит его больше и больше с течением времени: приближающаяся пенсия; правда, тут уж ничего сделать нельзя…
Месть женщины
Идиллическая история
Когда Веру Силантьеву судили, народу набился полный зал. Не каждый день удается увидеть такое. Цирк! Еще бы, ведь эта пожилая женщина чуть не угробила здоровенного мужика, мастера спорта по боксу.
Для кого-то она была героиней, для кого-то преступницей. В зале шумели. Судья во время разбирательства призывал публику к порядку, грозно стуча молотком; он даже пообещал выгнать всех вон, если не будет тишины. Но вот порядок восстановился и процесс двинулся своим ходом. Были вызваны многочисленные свидетели, с помощью которых и удалось восстановить картину происшествия…
Поздно, поздно вышла Вера Шилова замуж за Павла Силантьева, в тридцать семь лет, и о детях, конечно, речи уж не было. Представить себя с животом не могла – перед людьми стыдно. Павлуша-то хотел сына, наследника (ему под пятьдесят тогда подкатило), но как-то неуверенно, словно сомневался – и жена, видя это, однажды втайне от него сходила в поликлинику, совершила там непоправимое, потом месяц болела, и врачи сказали ей, что теперь детей точно не будет. Она только головой мотнула: и не надо нам. Не сомневалась нисколько.
Выйдя из больницы, пересмотрела старые семейные фотографии, где была запечатлена еще девочкой, поплакала немного, а потом убрала их подальше на антресоли. Навсегда.
С тех пор у Силантьевых не случалось больше никаких затруднений и разногласий. Мужа своего Вера очень любила.
Работала она на заводе обмотчицей, перематывала сгоревшие электродвигатели, сидя в маленьком удобном цеху. Коллеги у нее были два мужичка, и целый день они посиживали, чаек попивали, проволоку мотали и разговоры разговаривали.
Первый мужичок тихий был, маленький, боязливый, он чаще слушал, иногда подавая язвительные реплики, и очень был похож на мелкого грызуна, опасливо поглядывающего из своей норы; ну а второй был широкий, разливистый болтун-балагур. Болтун любил Веру подначивать всяко, да она ничуть не обижалась, посмеивалась только. Закончив в свое время техникум, привыкла считать себя чуть-чуть повыше да поумнее большинства окружающих. Может, оттого и замуж в молодости не вышла. Предлагали ей, да она разборчивая была, гордая, цену себе знала…
Любила Вера в разговоре употреблять разные сложные и загадочные слова. Говорила о каком-нибудь мужике: «Он такой экспансивный!» Или о женщине, которая не вызывала у нее одобрения: «Инфернальная дамочка!» Коллега-болтун пародировал эту ее привычку, но Вера только все посмеивалась.
Народ вокруг считал ее интеллигенткой.
Павел из-за этого долго боялся к ней подойти, заговорить, хоть и сам человек солидный, видный. Все-таки бригадир монтажников – это тебе не просто так. Двадцать человек в подчинении. Разные люди попадаются, и пьянь, и нервные, а ты вот попробуй поруководи. Силантьев много где работал и был всегда на хорошем счету. Если дело какое ответственное – поручали ему, знали: не подведет. Вот и сюда перевелся недавно по особой рекомендации с военного завода. Надо было помочь людям.
Однажды он прибежал к обмотчикам ругаться из-за отремонтированного движка, который опять сгорел уже на второй день. Все дело из-за него встало. Павел ворвался в цех потный, яростный, на взводе, открыл было рот, чтоб обматерить бракодела-балагура… И ничего не сказал, увидев Веру. Смущенно покашлял в кулак, вызвал балагура в коридор, спросил: а кто такая? Вера ее зовут, сказал испуганный обмотчик, пытаясь оторвать от себя скрюченные пальцы Павла Силантьева, которыми тот как бы невзначай ухватил его за ворот рубашки.