Страница 2 из 5
Достав из кармана рубашки маленький голубой блокнотик, профессор удалился в патио, чтобы записать свой очередной промах, и тут пришел Винь. Он работал санитаром в окружной больнице и после ночной смены еще не успел снять свою зеленую форму — хоть и свободная, она не скрывала его рельефных мускулов. Ах, если бы он заглядывал к родителям так же часто, как в спортзал! — подумала миссис Кхань. В глубокую ложбинку на груди сына она легко могла бы вложить ладонь, а ее ноги в самом толстом месте были тоньше его бицепсов. Он вынул из-под мышки объемистый пакет в грубой почтовой бумаге и прислонил его к шпалере за спиной отца.
Профессор сунул блокнот в карман и указал ручкой на пакет.
— Это нам? — спросил он. Пока миссис Кхань ставила на столик яйца по-бенедиктински, Винь развернул упаковку и показал им картину в тяжелой золоченой раме, вызывающей в памяти Европу девятнадцатого века.
— Обошлась мне на Донгкхой в сотню долларов, — сказал он. На днях он вернулся из Сайгона, куда ездил в отпуск. — А рама здешняя — там дешевле, но тащить не хотелось.
Профессор наклонился к картине и прищурился.
— Было время, когда эта улица называлась Тудо, — грустно заметил он. — А еще раньше рю Катина.
— Я надеялся, что ты вспомнишь, — сказал Винь, усаживаясь за столик рядом с матерью. Миссис Кхань могла определить, что на картине нарисована женщина, причем левый глаз у нее зеленый, а правый — красный, но гораздо более странными выглядели ее плоские руки и туловище. Художник изобразил ее похожей не столько на реального человека, сколько на куклу, вырезанную из бумаги и приклеенную к объемному стулу.
— В одном новом исследовании установили, что картины Пикассо способны стимулировать таких, как Ба.
— Неужели? — Профессор протер очки салфеткой. Миссис Кхань уже привыкла к зрелищу, которое видела сейчас у него за спиной: над их задним двором маячил полукруглый съезд с автострады, по которой Винь должен был вернуться к себе в Лос-Анджелес, в часе пути от их дома. Порой ее сыновья проводили здесь целые дни, определяя марки и модели проезжающих мимо автомобилей, словно орнитологи, подмечающие разницу между юнко и воробьями. Но это было давным-давно, подумала она, а теперь Винь — гонец, которого отрядили к ним пятеро остальных детей.
— Мы считаем, что тебе надо уйти из библиотеки, Ма, — сказал он, взявшись за нож и вилку. — Будем каждый месяц присылать вам деньги — столько, чтобы хватило на все счета. Ты и домработницу сможешь нанять себе в по-мощь. И садовника!
Миссис Кхань сама спланировала свой садик и прекрасно обходилась в нем без всяких помощников. По периметру росла хурма, а в центре, окаймленном подковообразной лужайкой, были разбиты пышные клумбы с бледно-зеленым кориандром, душистым базиликом и тайским чили. Она приправи-ла свою яичницу тремя щепотками перца, сделав паузу, чтобы в ее голосе не проскользнуло раздражение, и только потом сказала:
— Я люблю возиться в саду.
— Садовники-мексиканцы много не берут, Ма. А помощь тебе все равно понадобится. Ты должна быть готова к худшему.
— Нам приходилось гораздо хуже, чем вам, — огрызнулся профессор. — Мы готовы ко всему.
— И я еще не такая старая, чтобы увольняться, — добавила миссис Кхань.
— Не упрямься. — Винь говорил совсем не как тот парень, который в четырнадцать лет вдруг стал чужаком в родном доме и принялся тайком убегать по ночам к своей девушке, американке, красившей ногти в черный цвет, а волосы в фиолетовый. Профессор пресек его ночные вылазки, заколотив окна гвоздями, но Винь решил эту проблему, удрав вместе с девушкой и женившись на ней вскоре после окончания средней школы. «Я люблю ее! — кричал Винь матери по телефону из Лас-Вегаса. — Но что ты в этом понимаешь!» Миссис Кхань выдали замуж по договоренности между женихом и ее отцом, и порой она жалела, что рассказала об этом сыну.
— Эта зарплата тебе не нужна, — сказал Винь. — А вот Ба ты дома понадобишься.
Миссис Кхань отодвинула тарелку с почти нетронутыми яйцами. Она не собиралась выслушивать советы от того, чей брак продержался меньше трех лет.
— Дело не в деньгах, Кевин.
Винь вздохнул: мать называла его американским именем, когда сердилась.
— Поможешь Ба? — сказал он, кивая на отца, испачкавшего себе рубашку голландским соусом.
— Ну вот! — воскликнул профессор, вытирая пятно пальцами. — Это все потому, что ты меня расстроил!
Винь вздохнул снова, но миссис Кхань, обмакивая салфетку в стакан с водой, так и не посмотрела на него. Интересно, думала она, помнит ли он, как через три года после конца войны они сбежали из Вунгтау на ветхом, перегруженном рыбацком суденышке — вся их семья, включая пятерых его братьев и сестер, и еще шестьдесят человек? На четвертый день и он, и остальные дети перегрелись на солнце, плакали и просили пить, но напоить их было нечем. Тем не менее она каждое утро умывала и причесывала их, смачивая им волосы морской водой и слюной. Она учила детей, что приличия необходимо соблюдать даже в беде и что страх матери не настолько силен, чтобы помешать ей любить их.
— Не волнуйся, — сказала она. — Пятно отстирается.
Наклонившись, чтобы почистить профессору рубашку, миссис Кхань заодно пригляделась и к картине. Ей не понравилась ни она сама, ни золоченая рама, на ее вкус слишком вычурная и к тому же чересчур старомодная. Несоответствие между рамой и картиной только подчеркивало самую неприятную особенность последней — то, как глаза женщины смотрят с одной стороны лица. От этих глаз миссис Кхань стало так не по себе, что позже, когда Винь уехал домой, она отнесла картину в кабинет профессора и оставила там на полу, повернув к стене.
Вскоре после визита сына профессор перестал ходить на воскресную мессу. Миссис Кхань тоже оставалась дома, и теперь они виделись с друзьями все реже и реже. Она почти никуда не ездила — только по магазинам или в свою библиотеку в Гарден-Гроув, где никто не знал о болезни профессора. У нее был неполный рабочий день, и ей нравилось разбирать и приводить в порядок обширную коллекцию вьетнамских книг и фильмов. Ее приобрели для обитателей Маленького Сайгона — до него было рукой подать, и если оттуда кто-нибудь приходил, его отправляли к миссис Кхань. Она всегда отвечала на вопросы посетителей с удовольствием — ей нравилось сознавать, что она кому-то нужна, пусть и на очень короткое время.
В полдень ее смена заканчивалась, и при мысли о возвращении домой на нее всегда накатывал ужас. Она стыдилась этого и пыталась искупить свою вину, нарочито весело прощаясь с другими библиотекаршами, а дома энергично принимала все предписанные врачами меры предосторожности, словно могла предотвратить неизбежное упорным трудом. Она пометила дорогу из спальни в туалет флуоресцентной желтой лентой, чтобы профессор не заблудился ночью, а на двери туалета, на уровне глаз, приклеила плакатик со словом «СПУСТИ!». Еще она сочинила несколько инструкций и стратегически распределила их по дому, чтобы напоминать профессору, в каком порядке он должен одеваться, что класть в карманы перед уходом и в какое время дня принимать пищу. Но не она, а ее муж вызвал слесаря и попросил его установить на окнах решетки. «Ты же не хочешь, чтобы как-нибудь ночью я сбежал, — уныло сказал профессор, уткнувшись лбом в железные прутья. — Да и я не хочу».
Более серьезной проблемой для миссис Кхань было то, что вместо профессора домой приходит незнакомец. Ее муж никогда не отличался склонностью к романтике, а этот незнакомец после одной из дневных прогулок (профессор решительно не желал, чтобы она его сопровождала) принес с собой красную розу в пластиковой трубке. Раньше профессор ни разу не дарил жене цветов, выбирая взамен более долговечные подарки вроде книг на самые разные темы — например, о том, как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей, или о расчете подоходного налога. Их он преподносил ей при каждом удобном случае, но недавно вдруг удивил ее сборником рассказов писателя, о котором она ничего не слышала. И даже тут он слегка промахнулся, поскольку она отдавала предпочтение романам. Она никогда не читала подаренные им книги дальше заглавий — ей хватало ее собственного имени, выведенного изящным почерком мужа под именем автора. Но если в каллиграфии профессор практиковался всю жизнь, то ему и в голову не приходило баловать жену розами. И когда он с поклоном протянул ей цветок, можно было подумать, что ему скрутило живот.