Тогда, в дождь

Я вздрогнул и, кажется, очнулся; Ийи не было, не было и тех людей, которые стояли у изножья кровати; я лежал в темной большой комнате с длинными, до пола, портьерами и раздвижной дверью из матового стекла; и вовсе не на кровати, а на широком, продавленном диване, хоть и плотно укутанный пуховым одеялом; я все еще чувствовал запах волос Ийи — он исходил от пухового одеяла, которым я был укрыт, от подушки, в которую я вцепился, — я держал ее, точно тот кусок льда в Агрызе; поглотить этот запах не могла даже сырость, занесенная снаружи, из этой ночи (ах, что-то вспоминается!); по мне обильно стекала вода. Вода? Осторожно, боясь себя выдать, я вытянул руку и пальцами дотронулся до бедра — чуть не вскрикнул от изумления: голый! В чем мать родила лежал я здесь, под пуховым одеялом, голый, мокрый и, несмотря на вкус тины во рту, сразу понял, что это другая вода — не та, что виделась мне недавно, быть может, во сне; это был до жути нехороший сон, его и вспоминать-то не хотелось — в нем отсутствовала Ийя, и привиделся он когда-то давно; но сон этот, помимо моей воли, снова обволакивал меня всего, отметая прочь Ийю, и Агрыз с его тридцатью парами рельсов; невозможно было не видеть его! Невозможно противиться этому сну, который опять вернулся ко мне, напал на меня в час бдения, когда я четко видел окружающие предметы; Ауримас, Глуоснис, ау! Ауримас!

Глуоснис! Ау! — сквозь туман и капли воды шелестел голос — там, в этом сне; или просто кровь шумела в висках; где же ты, Глуоснис? Здесь, на постели, здесь, под периной, захотелось крикнуть, чего вам надо от меня, мне здесь так хорошо!

Но не крикнул, даже не пошевелил губами — я снова увидел его… Его, этого человека, который перевесился через стальной рельс и которому я уже ничем не мог помочь; человек перевесился через рельс, вделанный в парапет набережной, рельс, который сверкал и извивался словно змея, чей хвост скрыт в воде или в тумане; вдруг ему почудилось, будто рельс прогибается и тянет вниз, к скользким, мокрым камням, за которыми простирается черная, мертвая вода; вода? Холодно? — засмеялся кто-то внутри этого человека — злым, вовсе незнакомым голосом; холодно?

Вдруг я ужаснулся и до боли яростно запустил ногти в бедро; а что, если этим человеком был я? Я? Там? Ты, ты, ты — застучала кровь в висках — тоже холодная и совсем чужая; ты, ты, не отпирайся; холодно? Ха-ха-ха.

Кто-то смеялся — тот Ауримас, которого я не знал и которого, возможно, ничуть не желал узнать; или Старик — этот сгорбленный Старик в красной выгоревшей рубашке, с трясущейся седой бородой; он уже вернулся из Агрыза и настиг меня; ха-ха…

Смех был злой, он никому не был нужен, этот смех — как и Ауримас, тот Ауримас, как и сон, который я видел наяву, как многое на этом свете; человек наклонился и пошарил руками в темноте, желая убедиться, куда же он попал; с рукавов — с самых подмышек — стекала вода… Человек отскочил как ошпаренный, но споткнулся о камень и свалился опять в ту же воду, где он только что барахтался; потом долго дергал руками, сучил ногами, пока не забрался на камень — угрюмый, покрытый слизью; ноги по-прежнему болтались в воде; Ауримас, Глуоснис, ау…

Но это не была Соната, нет — она осталась там, под балконом, против вывески БАР НЕКТАР; интересно, что он еще, этот Шапкус, выкинет…

Теперь я понял, зачем он шел сюда, на реку, этот злой человек, так властно вторгшийся в мое нутро, этот другой Ауримас; и впервые за весь этот долгий вечер все вдруг стало ясно. Конец. Полный провал, подумал я тогда, ощупал камень, на котором держался, и сам застывший как камень; смерть фантазера. Или глупца, как знать…

Смерть? Он сказал смерть — этот другой Ауримас? Тоже мне, нашел чем пугать; ха! Ведь когда я был в России… В Агрызе и в снегах Орловщины…

Я засмеялся вслух, они уставились на меня — эти трое, которые вытащили меня оттуда, куда-то привезли на газике и теперь, чертыхаясь и пыхтя, сквозь дождь вели — волоком волокли — по щебенистой дорожке через какой-то сад; ну, чего же вы уставились на меня?.. Смерть… Неужели не узнаёте… не знакомы… на фронте такое каждый день… Уж не за ней ли спешил туда, на реку, — тот Ауримас; не о ней ли подумал, еще сам того не зная, возможно, лишь смутно предчувствуя, там, в радиостудии; а уж в баре, где Шапкус… В баре? В каком баре? В баре… Вон! Долой! — снова Крикнул кто-то — там, в баре; крикнул так громко, что один из мужчин (шли втроем, то и дело отпуская ругательства) даже остановился, и его рука больно сжала мое плечо; Шапкус съежился; долой!

И опять я споткнулся о камень — теперь в саду; вздрогнул; кто-то схватил меня за плечо, пытаясь поднять, я поскользнулся и пнул нечаянно по ноге; глухо стукнуло дерево. Грикштас? — подумал я и вдруг догадался; меня ведет Йонас Грикштас, редактор с деревянной ногой — скрип-поскрип; я знал его когда-то, — так называемое шапочное знакомство; откуда он появился здесь? Оттуда, ответил я сам себе, оттуда, откуда все, — из прошлого; мы все из прошлого и являемся лишь тогда, когда меньше всего нужны; к черту! Принесло! Объявились! Спасатели!

Я чуть не застонал: они меня спасли; от чего? От кого? Можно ли спасти человека от него самого — от судьбы? И кто имеет право так обращаться с человеком — если человек того не желает, если он…

Кое-что начал я осознавать в этой ночи — в этом кошмарном сне (увы, увы!) — и с такой силой сжал кулаки, что ногти больно впились в ладони; не хотел я ничего сознавать! Ни сознавать, ни понимать, ни знать — ничего на свете; вот очнусь — и все кончится, вся эта ночь, этот дождь, эта тьма; а покамест… Я дернул плечом и вынырнул из рук Грикштаса; он остановился и, как мне почудилось, схватился за грудь; к нему кинулся какой-то человек, обнял Грикштаса; я ничего не понял. Потом мы долго стояли — как будто у двери дома, перед какими-то ступеньками, под каким-то навесом; шел дождь, и вода, булькая и журча, неслась вниз по водостоку, выплескивалась нам под ноги; какой-то человек — не тот, который поддерживал Грикштаса, а третий, плечистый, в сапогах, долго нажимал кнопку звонка; дверь не открывалась; я стоял и ждал сам не знаю чего; может, своей судьбы; вполне возможно — поскольку, как мне представилось, мной больше никто не занимался; ни Грикштас, этот редактор со скрипучей ногой, ни шофер (я догадался, что поддерживал Грикштаса его шофер), ни Гарункштис (к сожалению, тут был и Мике, я узнал его); при желании я бы мог улепетнуть куда-нибудь, вырваться из сновидения. Но тягостный дурной сон по-прежнему держал меня, душил, обхватив железными щупальцами, не давая шевельнуться, и я понял, что, увы, никуда мне от них не скрыться, от этой тройки, доставившей меня невесть куда; я узнал их! Сам того не желая, я их узнал, и теперь мне никуда никогда от них не скрыться; мало того — мне еще придется посмотреть в глаза Ийе…

Да, Ийе; Грикштасу, Гарункштису и Ийе, которая совсем недавно стояла около меня и даже как будто простирала ко мне руки; Ауримас, Глуоснис, ау!

Я повернул голову вбок и увидел раздвижную стеклянную дверь, за которой находилась еще одна, немалых размеров, комната, а за ней — еще один, довольно широкий диван; кто-то лежал и там. Это я заметил сразу, едва лишь глянул в ту сторону, — этого человека на диване; он лежал раскинувшись, нога свешивалась вниз — как я на рельсах в Агрызе — и почему-то жевал губами; человек был в брюках и пиджаке, только, пожалуй, без сапог; рядом, спиной ко мне, стояла, кутаясь в зеленый шелковый халат, женщина и что-то ему говорила; здесь же, на столике, горела свеча; пламя колебалось, по стене метались длинные, трепетные тени; рядом со свечой лежала книга.

На миг мне почудилось, будто женщина почувствовала мой взгляд и шевельнулась; я быстро закрыл глаза; Ийя? Ты — Ауримас? — казалось, расслышал я; Ауримас останется здесь, сказал кто-то раньше, когда шел дождь; ты — Ауримас?

Ауримас, подумал я, а что, уважаемая, я-то Ауримас, да ты не Ийя… Ведь Ийя бы так не спросила, она знает, кто я — потому что Ийя… Юту на руки и — бегом. Какую Юту, Ийя? Как это — какую? Сестру. Неужели у тебя есть сестра… и куда ты бежала — в Агрыз?.. Нет, нет, дорогой человек, — что мне делать в этом Агрызе, я каунасская, никуда из Каунаса… из Таллина… Это не одно и то же, Ийя, — из Каунаса или из Таллина, я — из Каунаса, а ты — из Таллина, Ийя. Ийя Ийя Ийя. Что за странное у тебя имя — Ийя. Что за длинные пальцы. Чем ты занимаешься тут, в Агрызе? Я ищу тебя. Никто меня не ищет, Ийя, никому я не нужен. О, ты ошибаешься, — нужен! Нет, нет! Меня вышвырнули из вагона, и если бы ты не проходила мимо… Но я ведь шла. И я о том же: если бы не ты… Может, меня послала сама судьба, а? Разве ты не веришь в судьбу? Конечно, нет. Если бы она была… я даже ей, окаянной, не нужен, даже ему, Старику, и то не нужен. Меня выкинули из вагона, и если бы не ты… брр… мне холодно, и я никому не нужен… Никому? А мне? Тебе? Мне. Ты нужен мне. А если мне, значит, и судьбе… этому твоему Старику… Я тебя нашла, и ты будешь мои. Как же может быть иначе? Мы будем вместе, и нам станет теплей. И я буду тебе нужна, я знаю. Я всем нужна, Ауримас! Откуда ты знаешь мое имя? Знаю, твое имя прописано на твоих губах. И я буду нужна тебе, как и всем. Конечно, Ийя, будешь; ты будешь мне нужна; что ты делаешь, Ийя, здесь, в этом доме. Играю Шопена. Молчи, глупышка, ты играла в Таллине, я знаю… а здесь… откуда здесь взяться роялю, здесь даже стены провоняли закисшей овчиной; тухлыми сырыми матрацами; кто они, эти люди здесь?.. Из лесов татары, с гор удмурты, со станции… солдаты из госпиталей, заключенные из лагерей… Из лагерей? Да, а что — у них есть деньги… Ну, а… этот старый пень?.. Это завстоловой Алибек, а вот фельдшер Наманжин (на столе бутылка «Особой» и целая гора блинов, да еще банка икры, пожалуйста); кто сказал, что у них есть жены? Где? Кто видел этих жен? Женщин теперь — навалом, тринадцать на дюжину; вся Россия теперь — гарем. Глазки у Алибека масленые, как и борода, — мазанул блином, осталась блестящая дорожка; и пальцы перепачканы жиром; отвисшее брюхо между широко расставленных ног булькает, как тульский самовар; он протягивает руку и гладит твои волосы — твои, Ийя, волосы, белые, как лен. Долой! Вон, вон, вон! — я вскакиваю с кровати. Молодец, литовец, ты здоров, литовец; вон! Я уезжаю с литовцем, вон! Пё-ист! Ты рётосей, Алибек, рётосей, Наманжин — вон! Мой литовец увезет меня с собой. Он возьмет меня в белый город хлебный. Алма-Ату. Там я снова буду играть на фортепиано; вон! Этот? — пухлый масленый палец ткнул в меня; этот беженец? Да ты знаешь, беженец, что Ийя никуда из Агрыза… не имеет права… знаешь? Паспорт такой, понимаешь? Или работай в прачечной, или тут… по номерам… знаешь?