Тогда, в дождь

— Видите ли, — продолжал он, полемизируя непонятно с кем (неужели со мной? Да ведь я как будто ничего ему не сказал; а вдруг…) — Вот и учиться вас, комсомольцев, направляют другие… самим вам, очевидно, и в голову бы не пришло — учиться… наука так и осталась бы для вас terra incognita…[11]

— Предположим, не для всех, товарищ доцент, — услышал я свой голос; о, наконец-то! — Обобщения всегда в какой-то мере хромают.

— Бывают и исключения, мой друг. Я говорю о правиле.

— О каком правиле? — Шапкус посмотрел на Марго — будто она была виновата в моем упрямстве. — Что за правило, мой мальчик? Какие, скажем, мотивы привели в университет вас?

— Покамест я еще…

— Ну, на курсы?

— По-моему, желание учиться.

— И только?

— Это так понятно, что разъяснять это…

— Беречь слова, мальчик, похвальное дело, но сейчас, когда я спрашиваю…

— Хочется узнать кое-что…

— Вертится ли Земля? — Шапкус оживился. — Круглая ли она?

— Нет, — ответил я. — Хочется узнать, в какую сторону она вертится… И почему вертится — тоже, — продолжал я. — Это чертовски важно знать — почему.

— Но это слишком высокие материи, мой милый мальчик. — Шапкус отпрянул. — За пределами обсуждаемых нами ценностей. А для бедных литераторов… — он беспомощно развел руками.

— Для меня, товарищ доцент, все это очень важно. Даже этот вечер.

— Вечер?

— Да. И ваши речи.

— Ну, знаете… — Шапкус насмешливо склонил голову набок. — Вы с нашим профессором — два сапога пара… Да, да, с профессором Вимбутасом…

— Оставьте папу в покое, — поспешно проговорила Марго и наморщила лоб; это ей не шло.

— Слушаюсь, покорно слушаюсь… — Шапкус виновато вздохнул и обежал взглядом весь стол. Да, да! Не забывайте, милейший Шапкус, вы всего лишь преподаватель, но это ничего не значит, хоть вы и старший преподаватель, все равно кое-кто на ваше место… Хотя бы будущий муж науки Ионас Грикштас… милостью достопочтенного профессора… и всяческими протекциями… — он зыркнул на меня глазами, потом на Марго.

— Давайте не будем о Грикштасе тоже, — Марго потупилась.

— Уж не оттого ли, что ты с его женушкой, с этой белокурой принцессой… водишься…

— Нет, — улыбнулась Марго. — Просто это не относится к нашей теме, доцент Шапкус. Вы, насколько мне известно, человек четких воззрений, целенаправленный.

— Ух, Маргарита, бесценная ты моя! — Шапкус прижал к груди свою желтоватую ладонь в тонких синих жилках. — Мы же просто созданы друг для друга… А если шутки в сторону, мой милый мальчик, — он снова обрел серьезный тон, нахмурил свой плоский лоб, — то неужели вы полагаете, что у нас, у старших, никогда не возникало желания узнать: почему? И мы были в вашем возрасте… — он вздохнул. — И тоже расправляли крылья для высокого полета…

— А теперь… — протянула Марго деланно-печальным голосом.

— …Теперь мы уже знаем, что на подобные вопросы никто и никогда не ответит… Корни иррационального не в мистике и не в агностицизме, как пытается кое-кто доказать, — они уходят в самый строй вещей, а при нашем практическом мышлении он всегда будет выглядеть в той или иной мере алогичным. И посему ответить на вопрос почему даже люди, нюхнувшие философии и психопедагогики…

— Я и не жду ответа, — невольно махнул я рукой. — Я сам ищу его.

— Сам? Бога — сам? Логоса?

— Я атеист, товарищ доцент, — улыбнулся я, чувствуя, что Шапкус, увы и ах, вовсе не так силен в этом споре, как хочет казаться, — хоть он и нюхнул философии или этой, как ее, психопедагогики. — И не верю ни во что готовое. Ни в бога, ни в черта, ни в их детей. Я до всего должен дойти свои умом, во всем удостовериться сам.

Шапкус порывался еще что-то возразить, но лишь скривил губы и умолк, вытирая ладонью свой плоский, взмокший лоб, напоминающий треснувший пополам бурый лист; я ликовал. Впервые за весь сегодняшний вечер я ощутил, что могу занять какое-то место в этом новом мире, куда привела меня судьба, и если она будет хотя бы мало-мальски благосклонна ко мне…

Но и Шапкус уже воспрянул.

— Вы еще так молоды, мой милый мальчик, — проговорил он, внимательно глядя на меня. — И критерии у вас сомнительные… Их еще должна будет проверить история.

— Она уже сказала свое слово.

— То, что было, — только прелюдия. А сама симфония… аллегро и модерато, уважаемый… вся та музыка…

— Сыграем ее, товарищ доцент, полностью!

— А ноты? Где они, уважаемый?

— Напишем!

— Вы-то?

— Напишем.

Марго, как я заметил, улыбнулась и ободряюще подмигнула мне; на лице ее снова появилось выражение отзывчивого внимания, хотя в разговор она не вступала, а лишь слушала; может, ей нравилось, что я так свободно разговариваю с доцентом, который, надо полагать, немало крови попортил студентам; я делал вид, что это не стоит мне никакого труда. И верно! Для нее Шапкус и доцент, и как будто друг дома, а что касается меня… Ни сват ни брат — преподавать он мне не будет, и вижу я его, может, в первый и последний раз.

Мне показалось, что Шапкус молчит очень уж долго.

— Да, — наконец проговорил он и снова потер ладонью свой плоский лоб. — Бессмыслица. Тотальная зверская злоба, дорогой товарищ Даубарас…

«Это он — Даубарасу!.. — дошло до меня. — Все еще Даубарасу, будто меня здесь и нет. И почему они все, чтоб им лопнуть, разговаривают только с Даубарасом?»

— Как это понять?

— Вот как: начало всегда предельно наивно… — он окинул меня высокомерным взглядом, словно удивляясь, что я все еще здесь. — Начало — это не конец, дорогие мои. И даже не середина.

— Очень уж туманно сказано.

— Все, о чем вы рассуждаете, покамест находится на эмбриональной стадии развития… когда нет не только петушка с золотым гребешком, но даже и цыпленка… а вы… а они… они говорят так, будто тысячелетиями только и делают, что властвуют над галактиками… да что там тысячелетия — вечность…

— Вечность или нет, а все же… И зачем пускаться в сравнения? Не властвовали — значит, придет такая пора, когда… невзирая ни на что…

— Будете властвовать? О! Бог в помочь! — Шапкус опять заулыбался — кому-то прямо перед собой, этим бесконечным галактикам. — Властвуйте, маэстро, — и землей, и галактиками. Только, сделайте милость, — без нас. Да, да, нас — увольте!

— Боитесь? — спросил я.

— Что вы! Стройте, возводите свой мир, господа, да будьте любезны — оставьте мне мой мир, в котором властвовать буду я один. Орудуйте в своих галактиках на здоровье, только, умоляю вас, не троньте моей звезды! Ибо она — моя, это непреложно! Моя и только моя. Я, господа, поэт, и без своей звезды… — он грустно развел руками. — А главное, уважаемые господа: намереваясь сравнять небо с землей, прежде всего наведите порядок в себе самих. Завоюйте какое-то моральное право на власть, на господство. И поймите меня правильно: можно выиграть все и в то же время остаться нищим. Можно иметь и танки, и самолеты, и автоматы. И не какие-нибудь бумажные, как болтали до войны, а самые настоящие, добротной стали, которые отменно попадают в цель. Можно владеть обширными землями и при случае прихватить еще. Настроить казарм, лагерей, аэродромов, мастерских. Что за государство без всего этого? В конце концов, тюрьмы и то нужны: для убийц и воров. Но человека, настоящего человека, нельзя сотворить вовек. Нельзя! За всю историю человечества вам не создать его. Никогда, уважаемые господа. Человека не создать и не создать искусства: подлинного, невымышленного, не замешенного на политике… Ибо если можно научить человека стрелять или махать молотом, то возвысить индивида до его звезды… до высот истинного интеллекта… что вы, господа! Ведь для этого не нужна грубая сила колосса или напористость дешевого оратора… — он воинственно глянул на меня (вспомнил-таки!) и высоко задрал подбородок. — Для этого, господа, нужна в высшей степени сильная внутренняя потребность в культуре… многовековые исторические традиции, от которых, само собой разумеется, и должен начаться сегодняшний день нации… Таким образом, чтобы создать социальную общность людей, которая зиждется не на вульгарных утробных маршах, а на подлинно духовном интеллекте, следует располагать помимо всего и…