Тогда, в дождь

— Я написал новеллу, — неожиданно для себя выпалил он; чуть не запнулся на слове новеллу. — В пять страниц.

— Ты?

— Я. А что в этом особенного? Я!

(Проболтался, застучало в висках, похвастался; а ведь решил… Ведь ты обещал! Ты, а не я! — закричал кто-то у него внутри — другой Ауримас; он даже вздрогнул — что, если Соната… Нет, нет, откуда ей слышать; ты, черт, обещал, а я… хвастун… Никому, нет, никому на свете, ведь конкурс закрытый, ведь еще неизвестно, что там… все эти заскоки, эта пелена перед глазами… хотя… Хотя это была вовсе не та новелла, а совсем другая — Ауримас написал ее как бы по инерции, возвратившись с почты; он все еще был в разбеге и не мог остановиться, точно пущенный по наклонной плоскости шар; бабушка спала, погасив огонь и завесив окна — как в войну, а его сон не брал — как пилота перед вылетом на ответственное задание, перед Атлантикой; у каждого, наверное, своя Атлантика, которую надлежит покорить, — большая или малая; своя гора: какая ни есть, а своя; что-то он совершил — только что, недавно — и поэтому сон его не брал; что-то очень важное и нужное — для того, нового Ауримаса, которому приспичило покорить свою гору; а прежний Ауримас снова сел за стол и погрузился в думы; спросишь — он, пожалуй, и не ответит, о чем думал; думал, и все; размышлял; и что писал — целую ночь — писал писал писал; чувствовал, верил, знал — и сам боялся этого слова: удалось; что-то ему удалось — не то перелететь через Атлантику, не то лишь взлететь над землей — но удалось; солдату нужны сны… солдату сны, писателю грезы; писателю? Ох! Если бы Соната поняла…)

— В пять страниц, — повторил он и удивился своему голосу; но, может, это произнес тот, другой, который тогда…

— За ночь — пять страниц?

Не поняла, подумал он с грустью, конечно, где ей понять; он сказал:

— Новелла не должна быть длинной.

— Новелла?

— Ну да… ты что — не знаешь? Я ведь пишу.

— Ты мне ничего не говорил.

— Говорил. Только ты забыла. Теперь знай.

— Что пишешь?

— Что трудно с такими, Соната. Очень трудно. Знай. Это камень на шее. Всегда и всюду — камень.

— Камень?

— Для них… самих… А для остальных… для их друзей и близких…

— Говори, говори.

— Я и говорю, Соната… Что я сказал?

— Что камень…

— Да… Остальным это еще тяжелей, Соната. Да понятно ли тебе?

— Понятно.

— Не очень-то. Ну, тем, кто любит… Кто надеется и ждет.

— Ждать всегда тяжело, Ауримас.

— Это еще тяжелей: ждать неизвестно чего.

— Эге, милый мой, что-то ты здесь…

— Я просто несу вздор, Соната. И пишу. А ведь это, в конце концов, одно и то же.

— Нет, нет, нет! — она быстро схватила его за руку. — Вовсе не вздор! Хоть я и не понимаю. Зато знаю — это не вздор. Это, может быть, очень даже серьезно, но…

Соната сжала его пальцы, будто изо всех сил старалась вернуть его на землю из неких заоблачных высей, где он сейчас парил; она, к сожалению, не желала, а, может быть, была не в состоянии туда забраться.

— А ты не пиши, — она встревоженно заморгала глазами. — Лучше не пиши совсем!

— Соната, но ведь…

— Ты сам сказал, что это тяжело… камень…

— Вот как — и ты тоже!..

— Почему — тоже? Почему, Ауримас, — и я тоже? Я ведь для твоего же блага… мы бы с тобой и без этого писания…

— Это мне уже говорили, Соната, — Ауримас старался не видеть ее лица. — И тоже, думаю, для моего блага…

— Ты не согласился…

— Как видишь — нет. Кто однажды привязал себе на шею этот камешек… тот уже навсегда…

— Странный ты, Ауримас, — Соната вздохнула и повела плечами. — Правда странный. Потанцуем?

— Пойдем.

Он танцевал с ней английский вальс, обняв ее за плечи, а сам хмуро поглядывал по сторонам, будто выискивал кого-то; девушка молчала. И она, казалось Ауримасу, о чем-то думала, о чем-то своем, затаенном, вперив взгляд в какую-то невидимую точку в дальнем углу зала; ее щеки слегка подрагивали. Вдруг она остановилась и приблизила губы к его уху; обдало жаром.

— Обещай мне, Ауримас, — проговорила она скороговоркой. — Дай мне слово. Сейчас же.

— Какое слово, Соната?

— Что не будешь писать. Никогда и ничего… даже писем, если так…

Ее голос дрожал, и губы — самые их уголки; рука Ауримаса слегка соскользнула по ее плечу вниз — дрожало и плечо.

— Соната… неужели ты это — серьезно?

— Конечно, — отвечала она. — Если так… если тебе безразлично… если тебе все безразлично… даже я… и…

— Безразлично?

— Да… Ты сегодня и не видишь меня. Я для тебя не существую. Совсем.

— Ну, знаешь…

— Знаю, знаю! — Соната покачала головой. — Ты меня не любишь и бежишь от меня за стол, писать.

— Разумные речи, Соната. Хоть и с чужого голоса…

— С чужого?..

— По крайней мере, раньше ты так не рассуждала… так разумно.

— Ладно! Что тебе дает эта писанина? Чего хорошего?

— Понятно, ничего вещественного, ощутимого… покамест…

— Ты будешь получать стипендию?

— Стипендию? Конечно, но…

— Потом зарплату. Я знаю — ты будешь получать зарплату. Как все. Сначала, может, небольшую, но потом… Мама говорит, у тебя есть голова на плечах, а если будет еще и диплом…

— Покамест я всего-навсего рабфаковец, Соната.

— Подумаешь, — она дернула плечиком. — Я на это не обращаю внимания. Если ты собираешься когда-нибудь…

— Опять! Собираюсь! Как я могу «собираться», Соната, если… Бабка — та меня вот-вот из дому выгонит… Конечно, ты права, Соната, — сочинительством сыт не будешь… и все-таки… — он чуть сжал ей плечо. — Я, Соната, все равно буду…

— Все равно?

— Да, — он резко взмахнул рукой. — И давай, Соната, не будем об этом.

Но ей хотелось продолжить разговор. Она взяла опущенную руку Ауримаса и сама положила ее к себе на плечо; потом заглянула ему в глаза, будто искала в них ответа — разгадки той тайны, которую Ауримас старательно оберегал от нее.

— Говоришь, давай не будем, — медленно повторила она, не сводя с Ауримаса влажно трепещущих зеленоватых глаз. — Ладно. Но ведь можно и по-другому! Если бы ты только захотел и прекратил упрямиться… вовсе мы не такие уж дети и не такие беспомощные…

— Я ведь только начинаю учиться, Соната.

— Мама поможет. Моя мама. Пока учимся.

— Нам рано об этом говорить, Соната. Тебе — неполных восемнадцать лет, а я…

— А ты боишься сковать себя по рукам и ногам, да?

— Нет, я просто говорю, что…

— Рано, да? — она многозначительно улыбнулась. — По-твоему, слишком рано. Смотри, милый, как бы не было поздно…

— Пугаешь?

— Я? Что ты… Пойдем сядем, музыка кончилась. Или нет. Обождем фокстрота… здесь… Давай обождем. Сейчас опять заиграют.

Они подождали, потом снова стали танцевать, и каждый думал о своем; говорить было не о чем. И снова Ауримас смотрел поверх ее плеча, будто кого-то выискивая в зале, и снова сбивался с такта, но Соната молчала. И она уже не так прилежно переставляла ноги, как раньше, и двигалась чуть ли не через силу: второй аккордеон часто фальшивил; Ауримас подумал, что оба они ждут не дождутся, когда кончится танец. Начинается, мелькнуло в голове, когда он скользнул взглядом по колышущимся в ритме танца людским плечам; или кончается; кончается? И тут он опять заметил студентку в полосатом костюме, Марго; запрокинув голову так, что ее ровно подстриженные волосы касались плеч, она танцевала со студентом в бакенбардах — видимо, так и не разыскала Мике; очутившись рядом с Ауримасом и Сонатой, Марго улыбнулась. «Мне?» — изумился Ауримас и спутал шаг; Соната метнула быстрый, гневный взгляд, а Марго опять улыбнулась, оказавшись рядом с Ауримасом; не нашелся Мике — словно просигналили ее бойкие, озорные глаза; Ауримас кивнул ей. Наконец музыка умолкла; Марго удалилась — унеслась — в угол зала, где ее ждала белокурая подруга; теперь Ауримас видел только голубую ленту, мелькнувшую в скопище лиц, голов; он повернулся к Сонате.