Будь счастлив, Абди!

— Теперь у Сандзо два отца… Мой сын Сэйки дал ему жизнь. Ты, Кисури-сан, дал ему кровь… Удивительные вы люди, русские… Сумимасен[45], Кисури-сан… Сумимасен.

А. Корольченко

Там, где солнце в зените

В автомобиле нас двое: я и Али. Али — мой неизменный спутник во всех поездках. Он учился в Советском Союзе, получил диплом механика и теперь совмещает две… нет, три специальности: механика, водителя и переводчика. По-русски изъясняется довольно сносно.

Ему тридцать лет. Он среднего роста, худощав и подвижен. Тонкий прямой нос, губы пухловаты. Волосы короткие, жесткие, в завитушках. Красивый выпуклый лоб с небольшим шрамом над бровью. На шоколадном лице выделяется желтоватый белок глаз.

Али улыбчив и приветлив. Когда мы едем по городу, его то и дело окликают. И он неизменно отвечает доброй улыбкой. И даже в дальних поездках встречаются знакомые. Если из любопытства я спрашиваю, кто это, он охотно объясняет. Он обо всех все знает и, кажется, все знают его.

Али любит в дороге говорить, и когда речь заходит о знакомых ему вещах, говорит подолгу и упоенно. Сейчас, словно гид, он ведет рассказ о ближайшем на нашем пути местечке. На итальянских картах оно именуется длинно и пышно: Вилладжие-Дука-дельи-Абруцци. Сомалийцы же называют его просто: Джохар.

— В Джохаре очень красиво… Много бананов, тростник, пальмы, папай, кокос… река Веби-Шебели, там бегемоты… Много обезьян, леопардов. Ты не был в Джохаре? Нет? Тогда нужно его смотреть. Мы будем смотреть Джохар.

Из рассказа Али я узнаю, что основателем местечка был итальянский адмирал, происходивший не то из графского, не то из княжеского рода. После долгой службы он прибыл сюда, в этот благоуханный уголок Сомали, и в 1922 году обосновал колонию. Он назвал поселение в честь итальянской провинции, где родился и вырос…

Неожиданно Али затормозил.

— Авове Мохамед! — выскочив из автомобиля, он подбежал к шедшему по обочине старику. Старик, начищавший палочкой зубы, от неожиданности вздрогнул. Выронив палочку, поднял руки.

Они оживленно заговорили, улыбаясь. Я вслушивался, но понял только одно слово — авове, что по-сомалийски означало — дедушка.

Старик был худ и высок. Его одеяние состояло из маро — наброшенного на плечи куска белой ткани — и такой же юбки. На ногах стоптанные грубые сандалии из кожи верблюда. Седые курчавые волосы, небольшая бородка.

— Это мой дедушка. Понимаешь?

Старик, улыбаясь, поспешно и не очень ловко подал мне мозолистую руку. Она слегка вздрагивала. Старик с трудом залез в автомобиль и затих.

— Дедушка приходил в город, но Али уезжал и потому он его не видел. Теперь Али встретил дедушку. Дедушка идет в боскалию, домой, в саванну. Понимаешь?

— А где его дом?

— Далеко! За Джохар.

— Так это же больше ста километров! И он собирался идти пешком!

— О-о, дедушка любит ходить! Он умеет много ходить.

— Сколько же ему лет?

— Лет! Много! Минимум — шестьдесят, максимум — восемьдесят.

Слово «максимум», как и «минимум», Али употреблял часто. Они ему нравятся. Даже о цене вещи в магазине он говорит: «Купить можно по-разному: максимум — десять шилини, минимум — семь…»

Старик смотрел то на Али, то на меня. Встречаясь взглядом, он приветливо кивал головой и улыбался. Лицо и шея старика в густых морщинах. И видно, что прожил он большую и нелегкую жизнь.

Вскоре мы подъехали к местечку. При въезде старик вдруг встрепенулся, решительно заговорил, потом стал дергать за ручку дверцы. Не прощаясь, опираясь на свою суковатую палку, решительно зашагал от автомобиля.

— Мы едем плантация, — объявил Али. — Будем смотреть тростник… Дедушка Мохамед не хочет ехать плантация… Он нас будет ждать.

По мосту переехали мутную реку Веби-Шебели, миновали базарную площадь со множеством лавчонок, навесов и толпами людей. Дальше дорога вывела на пыльный проселок вдоль узкоколейки. Навстречу катился поезд с груженными тростником платформами. Я поинтересовался, куда везут тростник.

— На завод, — отвечал Али. — Завод построил еще итальянский князь. Там сахар делают.

На платформах, поверх тростника, сидели рабочие С плантации. Босоногие мальчишки озорно выдергивали на ходу стебли тростника. Тут же их разламывали, со смаком выгрызали сердцевину.

Тростник рос стеной. Высокие, почти двухметровые стебли с узкими длинными листьями таинственно шелестели. В воздухе стоял запах гари. Сизый дым стлался над болотом и, словно живой, курился в зарослях тростника.

— Смотри! — предупредил Али, указывая под ноги. — Здесь есть… Как это?.. Маска… Понимаешь?

— Змея?

— Да-да, змеи.

Я всмотрелся и в болотной жиже увидел головку змеи. Она скользила, извиваясь своим длинным телом.

— Как же работают здесь люди?

— Они вначале тростник жгут. Листья обгорают, остаются стебли. Огонь выгоняет змей, кабанов, зверей разных.

Словно прибой моря, шелестел тростник. И под ветром клонились высокие стебли, и бежали, бежали по поверхности зарослей волны…

Поселение итальянцев расположилось вдоль асфальтированной дороги. В тени пальм стояли виллы. Вокруг цветы, зелень… И десятки обезьян.

— Поедем смотреть баобаб, — предложил Али.

Дерево огромно. Ствол в диаметре метра четыре. Под раскидистой кроной свободно разместились бы полсотни автомобилей. Впоследствии мне довелось видеть базар, уместившийся со всеми своими лавками и торговцами под одним баобабам.

Дерево живет до четырех тысяч лет и даже дольше. А в Джохаре оно еще молодое: всего несколько столетий. Ствол покрыт серой тонкой корой. Почти круглый год крона в листьях. Лишь в сухой жаркий период, когда земля изнывает от недостатка воды, дерево сбрасывает листву, сберегая тем собственную влагу.

Увидели в реке мы и бегемотов. Целое семейство: шесть животных. Они неподвижно лежали в реке, напоминая гладкие голыши. Иногда лениво поворачивали тупые рыла, открывали огромную пасть. Зной загнал их в реку, и, пребывая в воде, они испытывали блаженство. Наше присутствие их не испугало: они находились на противоположном берегу.

Потом, уже вместе с дедушкой Мохамедом, мы побывали на итальянском кладбище. Под деревьями лежали белые плиты-надгробия с высеченными на них итальянскими именами. Здесь покоились только белые. На высоком памятнике надпись: «Адмирал Луиджи ди Савойя. 1934 г.».

Плантация сахарного тростника еще находится в руках итальянцев и память о своем земляке они берегут. Музей адмирала размещается в красивой вилле. У входа нас встретил немолодой сомалиец в камзоле до пят и белой шапочке на голове.

— Прэго, прэго, сеньоры, — рассыпался он, но при виде старика его большие, навыкате глаза неожиданно сузились.

Стоптанные сандалии, запыленные ноги и простая суковатая палка дедушки Мохамеда не подходили к богатой обстановке дома.

За порогом виллы царила прохлада. В комнате гулял легкий ветерок, обдувая тело приятной свежестью. Манили мягкие кресла. Хотелось упасть в них, откинуться и замереть, наслаждаясь сквозняком.

Сомалиец в камзоле водил нас из комнаты в комнату, останавливался у экспонатов и коротко объяснял.

— Это пистолеты адмирала. Он их носил всегда с собой. — Наш гид достал из кобуры кольт.

Длинные граненые стволы, золотая насечка на рукоятке, массивный барабан с полдюжиной гнезд для патронов. Тяжело и непривычно носить на боку такую тяжесть.

— А это ружья. Граф ходил с ними на охоту.

Ружей много. Курковые и бескурковые, двух- и даже трехствольные, знаменитые «зауэры».

— Здесь была спальня князя. — Гид ввел в темную комнату, половину которой занимала огромная под пологом кровать. Полог защищал хозяина от комаров и москитов. — А это сам адмирал.

С фотографии на нас смотрел высокий, в блестящей форме адмирал с седым благообразным лицом. Большой тонкий нос, проницательный взгляд.

45

Теперь мне вовек с вами не рассчитаться.