Страница 17 из 22
Люди с такими взглядами и настроением, как у Изольды Васильевны, такой психологией ломовой и самомнением боевым, петушиным, всё и жгли и рушили с древних времён, давили, убивали, уничтожали, совершали все революции до одной, кровушкой до одури упивались. В революцию они все в ЧК поголовно шли или другой какой схожий орган, от души там зверствовали и куражились, "правду жизни" утверждали огнём и мечом, молотом и наковальней. А если революций не было, – они, "благодетели-филантропы", так же не сидели без дела: гадили людям скрытно, карьеры им по-возможности портили, а то и рушили совсем, спокойно жить и работать инакомыслящим не давали. В мирной жизни из них, всех этих пламенных революционеров-троцкистов и упырей-ортодоксов, стукачи хорошие получались, как правило, что наушничать, сигнализировать и "стучать" куда следует регулярно могли просто так: ради собственного удовольствия что называется.
Изольда и в физике, в преподавательском ремесле своём, точно такой же троцкисткой была, и здесь её оголтелый тупой догматизм вовсю проявлялся. Что она, будущий педагог-просветитель и физик, когда-то поняла, запомнила и зазубрила в пединституте, чему её научили там местные преподаватели, – то и хорошо, и правильно было: светом истины, так сказать, правдой жизни нетленной. А всё остальное – чушь собачья и ерунда, пустословие и бред сивой кобылы, за который ученикам она сразу же двойки в журнал и дневник лепила, а то и колы…
Стеблову были глубоко чужды и омерзительны все эти самонадеянные революционеры с кругозором курицы и психологией бэтээров и танков. Сам-то он был из другой совершенно породы – породы людей, вечно во всём сомневающихся и недовольных собой, своими хиленькими возможностями и способностями, вечной нехваткой времени, сил, скудными знаниями, наконец, которым – копейка цена даже и в базарный день; людей, абсолютно уверенных, что Истину-Правду Божью постичь нельзя: никому не дано такое. К Истине можно только приблизиться на почтительное расстояние и, очарованному, замереть – издали молча Ей любоваться.
Эта его уверенность – в невозможности постижения планов и замыслов Творца, и, соответственно, Его земных и небесных творений, – в нём жила с давних пор: вероятно, он с этим родился. Поэтому, он рано стал понимать, и с годами это его понимание только усиливалось и укреплялась, что любая система рациональная, вышедшая из человеческой головы, любая догма, схема или теория – это всего лишь часть (причём, очень и очень мизерная, микроскопическая) чего-то огромного и необъяснимого, что принято называть коротким и простеньким словом – Мир. И чем, соответственно, больше таких вот "частей" он изучит, тем лучше этот самый Мир и поймёт… Поэтому-то его абсолютно все системы интересовали и все теории – и религиозные, и философские, и естество-научные – все! Ибо в каждой из них, как в спектре, содержалась малюсенькая часть Великой Божественной Правды и Истины.
По этой же самой причине он никогда не любил и не терпел догматов – людей, что остервенело штудируют и потом также остервенело внедряют чьи-то суждения в жизнь, за них как за ширму цветную, очень красивую, прячутся, бездарность, бесплодность и собственное убожество этим умело скрывая. «Суждение, догма, закон, система, – мог бы с вызовом бросить таким вот оголтелым горе-пропагандистам Вадик, – это отражённое и оформленное мировоззрение одного человека или группы лиц, и не более того. И безоговорочно следовать за кем бы то ни было, пусть даже и очень и очень мудрым, высокопарным и разрекламированным, отвергнув при этом других, – значит добровольно самого себя обкрадывать-обеднять, делаться, элементарно, малограмотнее и глупее… Это всё равно что на небе полуночном выбрать одну единственную звезду, пусть даже и самую яркую, – и молиться потом на неё всю жизнь, закрывая глаза на другие, не менее этой лучезарные и прекрасные. Есть что-то ненормальное и ущербное, и по-детски слабое в таком упорном самоограничении и само-обеднении, такой интеллектуальной слепоте, такой однобокости и узколобости, наконец, – болезненно-ненормальное…»
Так если и не думал, то чувствовал Вадик на уровне интуиции, когда ещё дома учился и книжки разные по вечерам запоем читал, оставив любимые лыжи. Потом, в интернате уже, его в этом суждении сильно гениальный Паскаль поддержал, утверждавший в «Мыслях» своих, что «есть люди, заблуждение которых тем опаснее, что принцип своего заблуждения они выводят из какой-либо истины. Ошибка их не в следовании ложному взгляду, а в следовании одной истине при исключении другой»; а ещё утверждавший там же, что «…итогом всякой истины служит памятование об истинности противоположного», что «любое исходное положение правильно – и у пирронистов, и у стоиков, и у атеистов и т. д. Но выводы у всех ошибочны, потому что противоположное исходное положение тоже правильно».
Прочитав однажды такое, Вадик сильно, помнится, возгордился и воспылал душой; всем сердцем, всем естеством своим поблагодарил мудреца Паскаля за поддержку дружескую и руку помощи, поданную в нужный момент: когда его первые философские взгляды ещё только-только формировались и сильно нуждались в опеке, во властной защите чьей-нибудь – как появившийся из-под земли стебелёк.
А уж когда он с Ницше в 25-ть лет познакомился, и его «Заратустру» несколько раз прочитал от корки до корки, – то всех догматов тупоголовых, что по жизни в избытке встречал, и вовсе возненавидел! Как трусов последних и как ничтожество, только и умеющих, что щёки свои раздувать да за заученные цитаты прятаться – кичиться чужим умом. “Сколько истины может вынести дух? на какую степень истины он отважится? – ходил и бубнил он себе под нос в течение нескольких дней так поразившее его откровение великого немца. – Это становилось для меня всё больше и больше мерилом ценности. Заблуждение (вера и идеал) не слепота, заблуждение – трусость!… Всякое движение, всякий шаг вперёд в познании вытекают из мужества, из жестокости по отношению к себе, из чистоплотности по отношению к себе”…
Хорошо написано – не правда ли?! – предельно точно и честно; да ещё и безжалостно к самому себе и другим, – что особенно ценно и важно, и более всего подкупает. Мужественность и мудрость автора поражали Вадика, в шок повергали, в трепет. Равно как и книги его замечательные, что были сродни откровению или вспышке молнии над головой, и становились духовным нашатырём для Стеблова, этаким скипидаром для разума и для воли, что потом от спячки его на протяжении долгих лет исцелял, от интеллектуальной зашоренности и дебилизма. Количество истины, что позволял себе человек, входивший в его орбиту, становилось мерилом и для него самого: он всех людей с той поры на безусловное "качество" их только по такому критерию и оценивал…
Так вот, Дубовицкая по этой "качественной шкале" была у него на самом низу, возле нуля абсолютного, пусть даже про Ницше десятиклассник Стеблов ещё и слыхом не слыхивал. Поэтому он сразу же и невзлюбил Дубовицкую, стал в оппозицию к ней – со всеми издержками для себя и последствиями.
Ведь для Стеблова уже и тогда любая догма или, что хуже, сентенция какая-нибудь "глубокомысленная", правило, схема, шаблон были почти что смерти подобны, а для Изольды Васильевны – жизни. Вадик рушил догмы с сентенциями и шаблонами по мере сил, пытаясь их вечно оспорить, усомниться в их безусловной ценности и адекватности в отображении мира, обвинить в пошлости и примитивизме. Она создавала их с упорством маньяка в своей тупой голове и потом зорко стояла на страже, как дозорный солдат, готова была в драку за них полезть, глаза осквернителю выцарапать. Вадик не терпел и презирал фанатов и ортодоксов, то есть одной дешёвой идейки рабов, одной фразы даже; она – таких беспринципных и безыдейных людей как он, «нигилистов отъявленных и убеждённых, – по её глубокому убеждению, – Базаровых новых, разрушителей школьных устоев, порядка с традициями».