Страница 13 из 22
Такое поведение Вадика было в новинку для Збруева, было ему, патологическому себялюбцу и гордецу, привыкшему к первенству в классе и школе, что нож острый. Как боль зубная оно его коробило и раздражало, провоцировало на агрессию, на борьбу, на расправу скорую и жестокую. На этой почве у них почти сразу же стали возникать конфликты, причём – конфликты довольно серьёзные.
И так же быстро, как в начале восьмого класса Вадик сблизился и сдружился с Сашкой, он приобрёл в начале класса десятого заклятого себе в его конопатом лице врага – злопамятного, подлого и упорного, как порточная вошь – вонючего. Хотя и мелкого и ничтожного, как всё та же вошь, про которую и рассказывать-то совестно.
Но и это было лишь полбеды и только часть неприятностей, что ожидали Вадика в выпускном классе на родине. Куда более страшным для него врагом оказалась Сашкина мать, Тамара Самсоновна, коварство и силу которой ближе к Новому году он испытал на себе в полной мере, которая нервы ему и его семье изрядно попортила и потрепала, память недобрую по себе на всю жизнь оставив…
Вообще же, странные отношения сложились в июне у двух закадычных прежде друзей, странные и противоестественные. Оба были вынуждены притворяться друзьями, делать вид, что друг в друге нуждаются, и по-прежнему не могут друг без друга жить, – но у каждого в тот момент лежало уже по большому камню за пазухой, каждый был глубоко недоволен другим, тяготился прежним товарищем, искал повода рассориться и расстаться. И достаточно было малой искорки, чтобы разразилась буря, способная кардинально всё изменить: сделать положение естественным и нормальным…
Такая искра меж ними вспыхнула скоро: недели через три по возвращении Вадика, – и случилось тогда вот что. Всегда страдавший физической немощью Сашка, о чём подробно рассказывалось в первых главах, по совету родителей решил за лето поправить здоровье, укрепиться перед десятым классом, где его поочерёдно ожидали выпускные и конкурсные экзамены. Укрепляться же он решил разными способами, в том числе – и посредством утренних пробежек. На них-то он и пригласил Стеблова, памятуя, что они оба в восьмом классе ещё проделывали уже подобный трюк, практиковались в беге трусцой в парке.
– Давай с тобой по утрам опять пораньше вставать начнём – кроссы бегать, как когда-то бегали, помнишь? – однажды предложил он отдыхавшему от интерната другу. – Жирок свой порастрясём, кислородом подышим, прохладой утренней, которая нас взбодрит, здоровьем и силой наполнит. Заодно и кровь погоняем по жилам, вены от шлаков освободим, что тоже для организма полезно, что нам на пользу пойдёт. У меня отец вон уже пару лет как бегает перед работой, не прекращает: а он ведь с нами вместе когда-то ещё начинал. Так ему потом заряда бодрости, как он утверждает, на целый день хватает.
Предложение Сашкино стало для Вадика сюрпризом пренеприятнейшим, и сразу же не понравилось ему, чуть-чуть покоробило даже. Начинать рано утром просыпаться опять после годовой муштры интернатовской, бежать в сырой парк спросонья и носиться там по аллеям кругами как двум собакам гончим – нет, это восторга в нём не вызвало ни грамма, скорее даже наоборот. За лето ему хотелось как следует выспаться в родном дому, на кровати родительской подольше понежиться-поваляться, от чего он на чужбине отвык. А тут нате вам: снова начнутся ранние подъёмы по будильнику, нервозность, суета, беготня. На кой ляд ему это всё было нужно – головоломная свистопляска такая? Какая от неё польза? Он-то уже набегался в Москве от души, набегался и навставался.
–…А чего обязательно утром-то? – пошмыгав носом и посоображав, все плюсы и минусы быстро взвесив, спросил он невесело Сашку. – Утром в парк и заходить-то страшно: туман как в финской бане стеною стоит, холодно, сыро, мрачно. Я же всё это уже проходил, когда лыжами занимался. Да и папаня твой подтвердит: спроси у него, если мне не веришь. Давай лучше бегать днем, если так бегать хочется. И выспаться успеем оба, и тепло уже будет, солнечно.
– Да-ну-у-у, днём! – решительно отмахнулся Збруев. – Днем солнце палить начнёт как бешенное – и бегать-то не захочется… А потом днём в парке народу знаешь сколько гуляет?! Как на дурачков похмельных будут на нас глядеть, с вечера бормоты пережравших… Не-е-ет, лучше утром давай, пораньше. У нас утром все нормальные люди бегают, до работы…
Что было делать Вадику после всех этих слов? Хочешь – не хочешь, а соглашайся.
–…Ладно, давай. Утром, так утром, – с неохотою согласился он, по привычке всё ещё уступая Сашке. – Забегай за мной завтра: тебе по дороге…
Сашка и забежал на другой день, в семь утра ровно, когда разбуженный матерью Вадик только-только с кровати поднялся, только-только глаза продрал, не успев ещё даже умыться. И друзья, поздоровавшись нехотя и без приязни, трусцой направились к курившемуся утренней свежестью пруду, над которым тёмной могучей громадой их красавец-парк нависал, как и пруд весь молочным паром окутанный и благоухавший. Холодно было в нём на заре, как и предупреждал Стеблов, одиноко, бесприютно и сыро. Стеблову не нравилась та утомительная беготня: отвык он в Москве совсем даже и трусцой бегать; и балаболку Сашку слушать отвык, что без устали трещал рядом.
В итоге, пробегали они так три раза, три июньских утра подряд неугомонный Збруев Вадику спать не давал, с постели его поднимал спозаранку, испытывая волю его и терпение. И кто знает, насколько бы Вадика хватило ещё, сколько б пробежек совершенно не нужных и утомительных он по доброте душевной вытерпел, – если бы не одна ядовитая и оскорбительная Сашкина выходка, которую тот позволил себе на третий день, и которая больно, до крови почти, резанула Стеблова по сердцу.
Во время памятной той пробежки разговор у них как-то невольно про Москву зашёл. Ну и Стеблов по привычке стал восторженно и уважительно говорить о своей бывшей школе, о талантливых парнях и девушках, что остались учиться там и которые его своими способностями и талантам с первого дня поражали.
– Да хватит тебе про свой интернат сказки-то нам тут рассказывать: надоело слушать уже! – грубо оборвал его Сашка, почему-то вдруг взъерепенившийся. – Прямо все такие гении у вас там собрались, что аж страшно!… Чего же ты тогда убежал-то оттуда – от гениев-то своих?! Чего к нам, дуракам, вернулся?! Ну и учился бы там до конца, ума-разума набирался и с ними со всеми ежедневно общался-слюнявился.
Довольный сказанным Сашка умолк, гордый пощёчиной, что влепил другу, и, сопя и фыркая как старая кляча, побежал себе преспокойненько дальше, тяжело переставляя ноги: пробежки утренние ему, дохляку, давались с большим трудом и напрягом… Умолк вместе с ним и Вадик, обиженный до глубины души, до кончиков волос возмутившийся. Лицо его, румяное и здоровое прежде, после Сашкиной реплики сделалось безжизненным, серым, больным, а потом и совсем почернело как у покойника – так ему тогда плохо стало, так на душе и на сердце противно и гадко до тошноты. Он не проронил после этого ни единого слова, даже и не повернул ни разу в сторону товарища головы. Молча бежал до самого дома, хмурился, досадливо зубами скрипел – и думал: всё удивлялся, понять и представить не мог, как это он умудрился так близко однажды сойтись с этим ядовитым и злобным типом, подпасть под его влияние даже; как выносил безропотно и терпеливо двухгодичное общение с ним. Ведь он одну лишь брезгливость вперемешку с гадливостью в нём теперь вызывал, и какое-то глубинное, на подсознательном уровне, отвращение…
Со Збруевым он простился холодно возле своей калитки, даже и при расставании не пожелав взглянув на него, удостоить взгляда.
– Ну что, завтра как обычно, в семь? – спросил почуявший неладное Сашка.
– Да, в семь, – на бегу с неохотою бросил Вадик, с облегчением расставаясь и прячась от ненавистного дружка за забором.
–…Фу! – радостно выдохнул он, забежав домой, как от собаки бешеной дома от Сашки спрятавшись, и тут же обратился с наказом к поджидавшим его на кухне завтракать брату и сестре: – Если Збруев будет сегодня звонить по телефону, – строго стал наставлять он их, – меня нет дома. Ушёл я, уехал, нет меня! И буду когда – неизвестно! Для него меня теперь нет! И никогда не будет!… Вот гнида сушёная, недоношенная!…