Наследник Тавриды

– Сверчка не худо бы года на три запереть в Геттингенский университет и кормить молочным супом, вместо шампанского, – кивнул Тургенев. – Талант тоже можно промотать. Сидит в глухой дыре, а об его выходках спорят обе столицы!

– Не могу не согласиться, – вздохнул Вяземский. – Хотя все это очень умно.

– Что? – почти хором спросили собеседники, не угадывая ход его мыслей.

– Да поведение нашего Байрона. Будь я его антрепренером, лучшего бы не придумал. Пушкин так умеет обставить свои выкрутасы, что о них говорят во всех гостиных. От него вечно ждут эдакого. Чтоб уши краснели, а сердце замирало. Половиной известности он обязан скандалам. А поэзия заставляет всех с симпатией брать его сторону в любом споре.

Оба сотрапезника молча смотрели на Вяземского, на их лицах читалось осуждение.

– Вот-вот. Вы на себя, господа, поглядите. Зеркало напротив! – сухо рассмеялся князь. – Мы, друзья, не можем уберечь нравственность Пушкина и предлагаем человеку, который Сверчка в глаза не видел, заняться его воспитанием. Ей-богу, если бы Воронцов знал, какую свинью вы ему подложили, сбежал бы из Одессы!

Одесса.

Михаил Семенович принял Пушкина ласково. Еще летом разбойник выпросил у Инзова разрешение отбыть в Одессу. Де-здоровье и застарелый аневризм требуют морских ванн. Генерал пустил пташку на волю. Из глубины азиатских степей Сверчок явился в Европу, отогрелся на солнце и застрекотал на все лады. Ресторации и итальянская опера заметно взбодрили поэта. Между тем колесо судьбы крутилось без всяких усилий с его стороны. Новый наместник, узнав, что ссыльный очень кстати сам заявился куда его не звали, не выказал ни малейшего неудовольствия и пригласил Александра Сергеевича к себе.

Прибыв в губернаторскую канцелярию около 12-ти, поэт застал хозяина Новороссии за столом, припорошенным бумагами. Двое секретарей, стоя с обеих сторон, попеременно подкладывали наместнику то один то другой документ. Воронцов быстро пробегал текст глазами и либо отодвигал в сторону, либо подписывал, если не имел никаких вопросов. Заметив посетителя, он немедленно отложил перо, не выдерживая положенной начальственной паузы. Этот жест объяснялся не особым вниманием к Пушкину, а желанием поскорее покончить с ним, освободившись для других дел. Граф указал поэту на стул.

– Вы имеете предписание от вашего начальника министра иностранных дел Нессельроде перейти в мое подчинение. Новым местом вашего жительства определена Одесса. Я вижу, вы здесь освоились? – Воронцов улыбнулся. При этом дрогнули только его губы. Остальное лицо не изменилось. Утомленное и замкнутое, оно не позволяло сказать, как граф на самом деле относится к переводу ссыльного. – Со мной говорил о вас Александр Тургенев. Я знаю его с самой лучшей стороны.

Пушкин поклонился. Михаилу Семеновичу показалось, что он уже где-то видел этого человека, и воспоминание не было приятным. Длинный черный фрак, галстук, затянутый так, что из-под него не заметен ворот рубашки. Да полно, есть ли она там? Малый явно нуждается. Предложить ему заработок?

– Ваше жалование определено в семьсот рублей. Вы приписаны состоять при моей канцелярии. Меня просили дать вам свободный досуг, и я не стану посягать на ваше время. Если соскучитесь без дела, милости прошу. Работы горы. Об оплате…

Александр Сергеевич поспешно покачал головой.

– Мое жалование из министерства я воспринимаю не иначе как паек ссыльного. Оно едва покрывает расходы и присылается крайне неаккуратно. Поэтому я считаю себя свободным в выборе занятий. Скажу вам, как светский человек светскому человеку…

Воронцов еле скрыл улыбку. Молоденький коллежский секретарь пытался держаться с ним на равных. Это было забавно. Не оскорбительно, а забавно. Ведь никакого равенства между ними быть не могло. «Прав Бенкендорф, это послевоенное поколение не имеет ни малейших понятий о субординации».

– Как светский человек светскому человеку, – продолжал Пушкин, – что я литератор и живу главным образом, публикуя свои стихи в журналах.

«Тоже пошла мода брать деньги за рифмы! – в душе возмутился граф. – Скоро на домашние спектакли билеты начнут продавать!»

– По этой причине я должен много работать пером. И не могу тратить время на составление деловых бумаг.

– Воля ваша. – Наместник развел руками. – Хотя, знаете, и Ломоносов, и Державин были государственными людьми и не стыдились заниматься службой. Впрочем, как вам будет угодно.

Таким ответом Пушкин был удовлетворен.

– У меня богатая библиотека, – продолжал граф. – Человек пишущий, без сомнения, должен продолжать самообразование. Можете ею пользоваться.

– Благодарю, – просиял поэт.

– Кроме того, как генерал-губернатор я держу открытый стол для своих чиновников и милости прошу на обед, когда у вас случится желание.

Пушкин боднул головой, выражая не то согласие, не то замешательство. В приглашении ссыльного к столу было много барства. К тому же, упоминая «своих чиновников», граф сразу указывал поэту его место. А ведь тот пришел к наместнику, как дворянин к дворянину.

Встав из-за стола, Воронцов протянул гостю руку для прощания. Но это не было открытое братское рукопожатие. Пальцы наместника скользнули по ладони поэта, как бы стряхивая ее. Александр Сергеевич напоследок обвел глазами кабинет и остановил их на пачке гербовых листов. Граф поймал взгляд гостя.

– Вам нужна бумага? – В его голосе послышалось понимание, которое задело Пушкина. Он не нищий! И не ищет покровителей!

– Нет! – вспыхнул посетитель. – С чего вы взяли?

Они расстались, еще раз обменявшись заверениями во взаимном почтении. И граф тут же забыл о Пушкине, потому что, и правда, не собирался заниматься его воспитанием. А Александр Сергеевич вышел на улицу и в задумчивости двинулся по Приморскому бульвару в сторону мола. Новая печаль сжимала его грудь. Ему стало жаль покинутых цепей. Грязного, крикливого Кишинева, соломенных крыш, чумазых венер, доброго старика Инзова. Будет ли новый начальник так снисходителен к нему? Граф говорил очень любезно. Но в его манерах не было и тени сердечного участия.

– Александр Сергеевич! – Пушкин обернулся. Его нагонял давний знакомый Вигель. – Какая встреча! Не думал, что застану вас в Одессе.

– Меня перевели под начало к наместнику, – нехотя проронил Пушкин. – Да вот что-то тоскливо на душе. Все бы хорошо. А не верится. Говорил сейчас с ним. Он ласков. Но в упор меня не видит.

Вигель состроил хитрые глаза и, понизив голос, сообщил:

– Он сейчас никого не видит. К нему жена приехала. – И, вильнув бедрами, сделал эротичный жест, долженствующий обозначать самую суть семейных обязанностей.

Пушкин заразительно засмеялся, обнажив ряд белоснежных зубов. Вигелю всегда удавалось развеселить его. Они знали друг друга еще по «Арзамасу». После достопамятной поездки в Мобеж карьера Филиппа Филипповича застопорилась. Сперва он числился в Москве по архиву Иностранных дел. Там тоже не ужился и был сбыт с рук в Новороссию. Воронцов принял его, ничего не зная о прежних подвигах. Опытные чиновники всегда нужны.

– Где вы теперь остановились? – спросил Филипп Филиппович. – Время к обеду. Не пора ли найти приятное местечко?

– Охотно, – отвечал Пушкин. – Но я, право, неуютно чувствую себя во фраке. Специально надел для визита. Куда как лучше мои кишиневские архалук и феска! Вы помните меня в феске? Не правда ли, я похож на турка?

Приятели дошли до пересечения Ришельевской и Дерибасовской улиц, куда углом выходил отель барона Рено. Тут выяснилось, что Вигель квартирует буквально стена о стену с Пушкиным.

– Это надо отметить! – восхитился поэт. – Вон мой балкон. Выходит прямо на угол. Я любопытен, обожаю смотреть туда-сюда. Слева море! Справа театр! Но обедать мы будем не здесь. Идемте к Отону на Дерибасовскую.

Переодевшись и взяв в руки неизменную палку, чей железный блеск пугал прохожих, Пушкин пустился с товарищем вниз по улице и вскоре увлек его в маленькую ресторацию, где, судя по запаху, подавали устриц.