Рудимент

Тогда я маме еще верила, но все равно подумала: а кому должно стать легче? И я стала вспоминать, сколько раз слышала эту занудную фразу «представь себе». Представь себе, как огорчится доктор Сикорски, если мы не вернемся вовремя! Представь себе, как грустно маленькому Константину, неужели ты не можешь с ним поиграть? Представь себе, что случится, если каждый начнет делать, что захочет… Вечно одно и то же.

Я думаю, что все родители достают своих детей вечными притязаниями на понимание и ответственность. Но я никогда не могла представить себя свободной! Другие дети, по крайней мере, куда-то ездили одни, собирались в компании, а мое существование походит на жизнь улитки в закрытом аквариуме. Я ползаю от стенки к стенке, вижу, что происходит снаружи, и ничего не могу изменить. Они висят снаружи, глаза под белыми шапочками, подсыпают мне корм, иногда вскрывают меня, тыкают иголкой…

Питер, мне так хотелось сказать тебе: «Давай представим, что мы свободны. Что мы просто живы и можем убежать на край света, куда угодно…»

14. СОРОК ТЫСЯЧ БУДД

За тремя столиками расположилась самая диковинная компания, которую я мог себе представить. И моментом стало очевидно, что ни одним здоровым человеком тут не пахнет.

Слева, при содействии санитара, поглощал пищу тот самый белоголовый переросток, которого я видел по телеку. Розовощекий, как надувной поросенок, под метр восемьдесят ростом, он был занят тем, что размазывал ложкой по столу мюсли. И надо отметить, достаточно преуспел. Санитара я немножко знал, мы кивнули друг другу, но теперь, после наставлений Сикорски, я не решился с ним заговаривать.

Парень в зеленом комбинезоне терпеливо скармливал великовозрастному дебилу ложку за ложкой, смесь злаков в молоке, и казалось, не замечал, что половина вываливается обратно. Тем не менее, дело потихоньку продвигалось. Увидев меня, альбинос разинул пасть, и очередная порция мюслей оказалась у него на груди. Впрочем, он тут же улыбнулся и потянулся пожать руку, чуть не опрокинув при этом стол.

Ситуацию спасла миловидная женщина в синем халате, руководившая трапезой. Повариха или официантка, все в одном лице.

— Привет, Питер! — разулыбалась она и приготовила поднос. — Присаживайся, где тебе удобно. А это Руди, он хочет с тобой поздороваться.

— Хай! — тонким голосом важно произнес гигант. — Я — Руди!

С риском потерять единственную здоровую кисть, я был вынужден подъехать поближе. Руки альбиноса были по локоть измазаны в краске. Он не пытался меня удержать, но проявил неистовый интерес к моему креслу.

— Сорок четыре! — отчетливо раздалось за спиной. С перепугу я чересчур сильно нажал на кнопку и едва не опрокинул кадку с карликовой сосной. За соседним столиком восседал обритый, худой субъект неопределенного возраста. Питался он без помощи персонала, но в данный момент с невероятной скоростью вертел в руках головоломку, одну из наследниц «кубика Рубика».

— Привет! — справившись с волнением, сказал я. —Что «сорок четыре»? —Я спросил и тут же подумал, что не следовало так поступать. Возможно, с психами вообще не стоит затевать дискуссий. Черт, меня же никто не предупредил, что дела настолько плохи! Вот Сикорски, крокодил проклятый, отомстил мне за потерю своего драгоценного времени…

— Ты весишь сорок четыре кило, верно? — не отрывая воспаленных глаз от мелькания граней, бросил собеседник. — Милости прошу к столу.

Официантка вышла из задней двери с дымящимся подносом в руке.

— Садись с мистером Барковым, Питер. Где тебе удобнее?

— Спасибо, мэм. Мне удобно.

Тут я снова впал в легкий ступор, потому что до меня дошла очевидная вещь. Барков разговаривал со мной по-русски, даже не поинтересовавшись, понимаю ли я язык. Виделись мы впервые в жизни.

До сей поры единственным человеком, напоминавшим мне родную речь, был киноинженер. Но он американец, а Барков, вне сомнения, — настоящий россиянин.

Откуда он здесь взялся? Сын богатых родителей, не доверяющих российской психиатрии? В том, что он не в себе, сомневаться не приходилось. Я робко присоседился к столу и попытался сконцентрироваться на картофельной запеканке. Барков, не поднимая глаз, хрустел игрушкой. Его остренький носик раскачивался в такт внутренней мелодии. Одновременно он пристукивал под столом ногой, одетой в резиновый шлепанец. Из кармана пижамы у него торчала красная пластмассовая мухобойка.

Спокойно позавтракать сегодня мне было не суждено. Я совсем упустил из виду еще двоих сотрапезников, деливших угловой столик.

— Твое имя — Питер? Как апостол? — поинтересовался пучеглазый веснушчатый подросток, с головой, вытянутой, точно кривое яйцо. Я дал бы ему лет тринадцать, хотя он мог отставать в развитии. Его английский оставлял желать лучшего, но ничего удивительного в этом не было. Парень только что запихнул в рот три или четыре пластика жвачки. — Хочешь быть апостолом? Меня зовут Леви. Я из Миссури. А ты британец? Ты говоришь, как британец. Ты протестант?..

Его розовый ротик двигался, не переставая, одновременно уминая пласты резины и выплевывая слова пополам со слюной. Напротив яйцеголового, вжавшись в стул, дрожала изящная девчушка лет десяти в расшитом золотыми нитями платье. С того момента, как я появился, она прекратила жевать и следила за каждым моим движением взглядом котенка, которого загнала на дерево стая собак. Ее от природы смуглое лицо буквально перекосилось от ужаса, а губу она прикусила так, что казалось, сей момент брызнет кровь.

— Он не британец, — не поворачиваясь, быстро сказал Барков. От стука его ноги у меня на подносе подпрыгивали бумажные тарелки. — Как там в Ленинграде, браток? Кони стоят?

— Стоят, — тупо промямлил я, навсегда зарекаясь ходить в столовую. Еще полчасика в их обществе, и меня будет впору тоже привязывать ремнем. Если Сикорски таким образом решил отомстить мне за непослушание, то это подло. Подослать тайного агента, знакомого с моей биографией!

Руди покончил с мюслями и набросился на печенье. Долговязый черный санитар невозмутимо менял на нем слюнявчик. Поросячьи глазки недоросля не отрывались от моего кресла.

Леви выдул огромный пузырь. Руки Баркова мелькали в таком темпе, что бедная головоломка должна была вот-вот задымить. Официантка, напевая, собирала у Леви и его соседки грязную посуду. Попутно она что-то прошептала девочке, но та продолжала смотреть на меня как на одно из убедительных созданий Спилберга. За матовой пластиковой перегородкой шевелились тени нормальных людей. Там, в большой столовой, кушали сотрудники. Я отважно запихнул в рот половину запеканки.

Соседка Леви молча разглядывала меня черными миндалевидными глазами. Я подумал, что она очень красивая, а когда вырастет, то станет просто сногсшибательной женщиной.

— Таня моложе тебя на год, — ровно произнес Барков. — Ее папашка наполовину японец, потому кажется такой маленькой. Таня очень смелая девочка, — и, перейдя на штатовский инглиш, добавил: — Таня, Питер — наш друг. Он тебя немножко боится. Он хотел принести тебе русскую шоколадку, но постеснялся.

Я думал, что почти привык к его телепатии, иначе не назовешь. Но каким образом этот худосочный оболдуй проведал о моих сладких запасах? Из-за постоянного риска диабета я таскал за собой несколько плиток бабаевского шоколада и не решался к ним притронуться.

Теперь я пригляделся к Тане внимательней. Совершенно верно, восточная кровь. Миниатюрные, словно кукольные, ручки и ножки, жесткая прямая челка, наверняка черного цвета от природы, но перекрашенная в рыжий. Она явно стремилась на кого-то походить, возможно, на героиню японского комикса. И про то, что я боюсь, Барков сказал неспроста. Она глядела, как загнанный суслик, крохотные ноздри тревожно раздувались, наманикюренные пальчики мяли салфетку. Скорее всего, это было ее обычным состоянием — трусить при виде незнакомцев, и опытный Барков играл в привычную игру, пытался спасти ее от истерики.