Страница 4 из 11
– Снова уехать! Ты ведь только что вернулся. Кажется, меньше недели назад звонил, говорил, что приехал из какого-то там Занзибара.
– Мамуся! Из какого же Занзибара? И всего-то только на Урал съездили с ребятами. Ненадолго. Там знаешь, как интересно! Там Медной горы хозяйка, там малахиты всяческие, там цветки каменные. Чего только нет!
– Вот-вот. Все хозяйки у тебя только в Медной горе. А когда ты своей обзаведешься, мы с отцом и не дождемся, наверное.
– Мамуля, не начинай. Ты же знаешь, человек я легкомысленный, к оседлой жизни неспособный и в пустой голове моей, непутевой, один сплошной ветер.
– Вот-вот. Именно – ветер. Неизвестно, о чем думаешь. Неделю назад вернулся, так хоть бы на пять минут домой заглянул. Мы с отцом скоро забудем, как ты выглядишь.
– До этого, надеюсь, не дойдет. Вот по делам быстренько съезжу, а как вернусь – сразу к вам. Торжественно обещаю.
– Знаю я это «быстренько». Опять на целый месяц пропадешь. Ты о себе-то хоть что-нибудь скажи, как у тебя, все в порядке? Не болеешь?
– Ни-ни! Бодр и весел, здоров как бык. У меня все отлично, мамуля. Скоро приеду, и ты сможешь сама в этом убедиться. Воочию. Целую тебя. Папке привет. Пока.
«Вот теперь точно все, – закончив разговор, резюмировал Харитон. – Теперь можно ехать».
Глава 2
– Ехать ли, отец? Дурной слух идет от Москвы.
– Богу верь, не слуху. Неужто на Святаго рог поднимут чумазые?
Осенью 1917 года в келье настоятеля небольшого монастыря Кащеева пустынь происходил трудный разговор.
Среди мальчиков, обучавшихся в школе при монастыре, отец Антоний давно заметил несколько проявивших большие способности к живописи и языкам и после долгих переговоров добился разрешения определить их в духовное училище при Троице-Сергиевой Лавре. Им назначили экзамен и в случае успешной его сдачи следующий учебный год дети из глухой провинции должны были начать в Москве.
Но неспокойная обстановка в стране и тревожные слухи грозили сорвать эти планы.
– Говорят, уже по дорогам грабят, – испуганно глядя, сетовал Феодосий, молодой монах, которому предстояло везти детей.
– Что у тебя грабить? Нагим ты пришел, нагим и отойдешь. А данное слово нарушить – грех. И на тебе, и на нас на всех. Да и о детях подумай. Там перед ними широкая дорога открывается. Глядишь, кто и в академию поступит. А здесь что? Медведи с волками, лес дремучий. Езжай с Богом.
– Боязно, отец.
– А боязно, молись крепче.
– Может, Матушку пошлешь с нами? Она уж точно не даст в обиду.
– «Умиление» возьми. «Целительница» – храмовый образ, негоже его без важной нужды с места срывать. Да и люди идут к нему. Сам знаешь, в последнее время отбоя нет от прихожан. Каждый день толпы стоят.
– Страшно, вот и идут. Видно, такое время сейчас наступило, разве что Бог спасет.
– Много говоришь. Ты свое делай, а Бог, он без тебя разберется. Ступай, собирайся, да завтра утром раненько – в путь. Кузьме скажу, чтоб Красавку вам в телегу запряг. Она кобыла добрая, вмиг до Москвы домчит. И не заметите как. Ступай.
Отослав Феодосия, настоятель сел писать сопроводительное письмо.
«Его Высокопреподобию…» – старательно выводила рука, но мысль никак не желала сосредотачиваться на словах, подходящих для обращения к наместнику Лавры.
Мысль настойчиво и тревожно возвращала к тем самым слухам, не доверять которым он только что убеждал Феодосия.
Рассказы о волнениях в Петрограде, в глухую провинцию доходившие как неясное эхо, самой неясностью своей вызывали беспокойство.
Отречение царя, создание какого-то непонятного «временного правительства» и пугающее слово «революция», витавшее в воздухе, – все это создавало гнетущую и неопределенную атмосферу.
Что происходит и к чему это приведет – на эти вопросы никто не мог дать определенного ответа. Успокаивая Феодосия, отец Антоний в глубине души сам сильно волновался.
«Что там от Питера до Москвы? – невидящим взглядом уставившись на листок бумаги, думал он. – По «николаевке» – день пути. Если начались беспорядки, вмиг они из столицы перекинутся. Да и не только на Москву. Вся Россия в смуту окунется. Долго ли? И сейчас уж о самоуправстве поговаривают. Вон, отец Василий из церкви Петра рассказывал. Ходят какие-то зыряне приблудные, мужиков смущают. Вы, говорят, на господ своих не глядите, вы сами в своем праве. Вы – революционный класс. А какой они класс?»
С церковью Петра и Павла, находящейся в Смоленске, у настоятеля кащеевского монастыря были давние и тесные связи. Приезжая в город по делам прихода, отец Антоний никогда не упускал случая зайти туда, чтобы обсудить последние новости и поговорить о наболевшем с давним знакомым и другом, священником отцом Василием.
Политические новости доходили в деревенскую глушь с большим запозданием и часто в искаженном виде. А Василий, как городской житель, все-таки был ближе к «первоисточникам» и мог внести существенные и важные уточнения.
Но и его рассказы были неутешительны. Брожение в умах распространилось уже повсеместно. В добавление к этому из столицы то и дело прибывали подозрительные «гонцы», своей агитацией еще более усиливающие неспокойные настроения. Они подговаривали крестьян восставать на помещиков, а рабочих – не подчиняться власти «буржуев».
Василий рассказывал случай, когда одного из таких «гонцов» избили, по предположениям, сами же крестьяне, но обвинен был владелец усадьбы. Только благодаря связям и личным знакомствам «эксплуататора» с городскими властями дело не дошло до ареста.
«Вон и в Овражном, говорят, комиссия какая-то завелась, – хмурил густые брови Антоний. – Ячейка партии. Мы, говорят, самая главная власть. А поди разбери их, кто сейчас власть. Большевики, меньшевики. Глотки дерут, чья перетянет. А ты тут сиди, угадывай, какие скорее голову тебе снесут».
Овражное было небольшое село в двадцати верстах от Кащеевки. Там всегда останавливались на ночевку по пути в Смоленск. И отец Антоний очень беспокоился, как-то оно обойдется, когда прибудут туда монастырские дети. Пропустит ли их «комиссия»? Не придерутся, не обидят ли?
Впрочем, о притеснении священнослужителей слышно пока не было. Даже отец Василий ничего такого не рассказывал.
«Не посмеют они, – снова думал Антоний. – Не станут монахов трогать. Богатств у нас нет, при власти мы не состоим. Кому мы нужны? Еще и дети к тому же. Что с них взять? Доедут с Божией помощью. А у Троицы уж и поспокойнее будет. Как знать, может, там-то как раз и окажется безопаснее. Здесь, в глуши, какая защита? Доведись случиться чему, всю жизнь будешь правды искать. А там, легко ли сказать, – сам Патриарх рядом. Нет! Пускай. Пускай едут. И договорились уже, и согласие получили. Значит, так тому и быть. Значит, ехать».
Решительно тряхнув головой, как бы сбрасывая последние сомнения, настоятель вновь склонился над лежавшим перед ним листком бумаги и принялся дописывать письмо.
Ранним утром на следующий день отец Антоний призвал к себе двух мальчиков из тех, кому не нужно было уезжать.
– Вот вам корзинка, отнесите отцу Исидору, – сказал он Никите, старшему из них. – Захар сегодня уезжает, ему собираться нужно. Сходишь с Гришей. Дорогу-то помнишь?
– Да, отец.
– Хорошо. Главное, от ручья не отходи, тогда не собьешься. Ступайте с Богом. Да поторопитесь, может, еще проводить братьев успеете.
Монах Исидор, избравший отшельничество, выстроил себе обиталище в самой глубине лесной чащи на большом расстоянии от монастыря. Исидор был очень стар годами и весьма почитаем братией. А прихожане монастырского храма и вовсе считали его святым.
Отшельник почти не выходил из кельи, никого не принимал и редко вступал в разговор с кем-либо.
Каждую неделю из монастыря отправляли нарочных, чтоб отнести ему немного сухарей, составлявших единственную пищу старца.