Страница 39 из 46
Глава шестнадцатая
С малышом на руках, Фелиция больше не думает о своей солонине. Теперь она чувствует себя у ангелов, после того как Джими там больше нет (плохая игра слов, непереводимая на английский, старопортугальский, на гватемальский и на все другие моносиллабические языки).
Берю и парикмахер только что встали и разыскивают нас по всему дому.
Толстяк в нательной рубашке. Ее рукава без пуговиц свисают, как банановая кожура, которую начали снимать... Ворот совсем не застегнут, что позволяет нам боковым взглядом рассмотреть его фуфайку. Сразу можно сказать, что он ее носит с момента своего поступления в полицию. В тот день, когда он решит ее снять, понадобится позвать бригаду реставраторов Версальского дворца, ибо справиться с этим смогут лишь квалифицированные специалисты.
Завидев нас с младенцем на руках, он делает большие глаза.
– Где вы выловили это? – спрашивает он. Фелиция торопится посадить малыша на ковер и вручает ему в качестве игрушки свою овощерезку.
– Это разменная монета, – говорю я. – Возможно, нам удастся обменять этого ангелочка на твою китиху. Похитители, безусловно, потеряют в весе, но в мудрости они превзойдут отца семейства, это точно!
– Не понимаю, – признается Берю.
Его признание нисколько не удивляет меня.
– Я начинаю понимать одну вещь, – мурлычу я.
– Какую, Сан-А?
– Ты принадлежишь к семейству хоботовых! Он колеблется, хлопает ресницами и, сбитый с толку моим суровым видом, решает, что я говорю всерьез.
– Не думаю. Моя мать называла меня Эрперси43 , а прозвище моего отца было Гуньяфе-Броссе...
Фелиция вмешивается вовремя и кстати.
– Хотите, я приготовлю вам ванну? – прерывает она наш диалог. – Это придаст вам бодрости.
Берюрье оглядывается вокруг себя так, будто легкие его отказались функционировать. Ванна! Последнее посещение им бани относится к 1937 году, когда он, по невезенью, упал в яму с навозной жижей.
Парикмахер же, который до сих пор не проронил ни слова, принимает предложение.
После того как Фелиция отправляет его в ванную, она принимается за солонину. Похоже, что, несмотря на долгое пребывание на огне, солонина все еще съедобна. Эта новость действует на нас ободряюще.
– Пойду сделаю ребенку присыпку, – говорит Фелиция, когда мы усаживаемся вокруг ароматного блюда.
– Ты думаешь, это надо?
– Мне кажется... Он милый, этот малыш... Берю даже смахивает слезу со щеки.
– Налей мне бокал красного, – умоляюще просит он. – Я не завтракал и неважно себя чувствую.
Осущив бокал вина, он осведомляется:
– Так где мы находимся?
– Представь себе, я как раз сам себя об этом спрашивал!
– И что же ты ответил?
– Я еще раз мысленно прикинул все; что нам известно. Учитывая новые данные, думаю, можно резюмировать ситуацию следующим образом. Мамаша Унтель прибыла во Францию отнюдь не затем, чтобы измерить Эйфелеву башню или сосчитать картины в Лувре, а затем, чтобы похитить этого малыша.
Я показываю на Джими, который вежливо-сосредоточенно занят тем, что превращает мамины занавески в кружева.
– Как можно быть такой жестокой! – возмущается моя добрая мама.
– Жестокость относительная, – говорю я. – Она все-таки поместила его в специализированное заведение – одно из самых роскошных!
– Но подумай о несчастной матери этого мальчишки!
– Я как раз к этому подхожу. После похищения ребенка несчастная мать не подняла шума. Она довольствовалась тем, что сунула в колыбель младенца домработницы. Странная реакция, не правда ли?
– Это она сделала бессознательно! – утверждает Фелиция.
– А что ты скажешь об этом? – спрашиваю я Толстяка. Он не может ответить, так как его челюсти блокированы избытком еды. Не надеясь получить от него ответ, я продолжаю:
– Что поражает в этом деле, так это то, что мадам Лавми знала, кто похитил ее чадо, и что она никому об этом не сказала. По всей видимости, она не сообщила этого даже своему мужу... Думаю, что она вынуждена была обратиться к банде преступников, чтобы задержать мамашу Унтель. Несомненно, она хотела заставить ее вернуть ребенка. Бандиты допустили промашку, они захватили Берту, поскольку ничто так не походит на кита, как кашалот.
Толстяк одним духом заглатывает полкило мяса.
– Я прошу тебя, имей немного уважения к женщине, которая, быть может, мертва в этот час, когда мы о ней говорим...
И он начинает лить слезы над свиными ребрышками, которые, должно быть, кажутся ему недостаточно солеными.
– Хорошо, – продолжаю я. – Они обнаружили свою ошибку, отпустили твою половину и начали искать другую женщину. Они ее схватили в последний момент и сейчас, наверное, щекочут ей пятки раскаленным железом, чтобы заставить ее сказать, где находится Джими.
– А моя Берта? – изрыгает Здоровило.
– Твоя Берта, Толстяк, это Жанна д'Арк двадцатого века. Желая выяснить все до конца, она вернулась в Мэзон-Лаффит. Наши ловкачи ее заметили и узнали. Они испугались и заперли ее в каком-то месте, дабы избежать разоблачения.
– Ты считаешь, что они причинили ей зло?
– Ну что ты! По моему мнению, они не убийцы. Лучшее тому доказательство то, что они отпустили ее, не тронув, в первый раз.
– Верно, – соглашается Толстяк. – Дай-ка ты мне еще капусты и сала, отличная это штуковина!
К нам присоединяется парикмахер, сверкающий, как форель в горной речке.
– Знаете, о чем я думаю? – спрашивает он.
И, поскольку мы отвечаем негативно, он вздыхает:
– Я не открыл сегодня свою парикмахерскую. В квартале подумают, что я удушил себя газом.
Эта возможность, похоже, никого не огорчает сверх меры, и он присоединяется к нам, чтобы поесть.
– В общем, – заключает Берюрье, проглотив второй вилок капусты, – ты разыскиваешь Лавми и обмениваешь ребенка на мою жену.
– И на миссис Унтель – что я имел честь и преимущество втолковывать тебе вот уже несколько минут...
Меня прерывает телефонный звонок. Мама снимает трубку.
– Господин Пино, – сообщает она. Этот почтенный обломок прошлого хочет представить мне отчет о выполнении порученной ему миссии.
43
Значащее имя – «олух»