Страница 4 из 28
– У нее, сколько я знаю, два родных брата и два двоюродных…
– Это ее сводный брат. Старший сын ее отца, он родился в Хейдабьюре и лишь осенью впервые приехал в Гарды. Его имя Хельги Красный.
Мистина изменился в лице: непринужденная любезность слетела с него, сменившись недоверием.
– Что? – обронил он, и в этом коротком слове отчетливо слышалось многое: от недоумения до угрозы.
– Он провел здесь у нас месяца два, и мне известны все его обстоятельства из первых рук. Это весьма отважный и предприимчивый мужчина, я бы сказала.
– Мужчина?
– Он на пару лет старше тебя, как мне показалось. Так что, похоже, до наследства Хельги киевского есть больше охотников, чем думает Ингвар.
Мистина помолчал, но Сванхейд по этому молчанию поняла едва ли не больше, чем за весь предыдущий разговор. Лицо его стало замкнутым, в чертах отразилось легкое пренебрежение, а серые глаза вдруг сделались непрозрачными, будто окна в душу закрыли две стальные заслонки. Это выражение не обещало ровно ничего хорошего тому, о ком он думал в эти мгновения.
Сванхейд постучала пальцами по подлокотнику сиденья. Она была еще недурна собой: ей оставалось два-три года до пятидесяти, но черты худощавого лица – продолговатого, с высокими скулами, – даже при морщинах остались четкими, и в них ум и решимость вполне заменяли красоту. Произведя на свет одиннадцать детей, она раздалась в бедрах, но не располнела; в прямом платье синей шерсти с золочеными наплечными застежками, с покрывалом белого шелка на голове, немолодая королева выглядела величавой и даже способной восхищать.
– Надеюсь, в мои преклонные годы никто не подумает обо мне дурно, даже если я позову молодого мужчину побеседовать со мной наедине! – улыбнулась она, но голубые глаза ее оставались прохладны. – Идем, – она встала с высокого сиденья с резной спинкой и сделала Мистине знак следовать за ней.
Закрыв за собой дверь спального чулана, она села на лежанку и указала Мистине на большой ларь.
– Ну а теперь, – тихим голосом произнесла она, – расскажи мне, что произошло в Кенугарде на самом деле. Руны открыли мне, что ты выложил лишь внешнюю сторону событий. Внутренняя осталась скрыта. И пока я не узнаю ее, я не смогу решить, сын мой стал конунгом в Кенугарде или жадный дракон.
Мистина взглянул ей в глаза – более пристально, чем дозволено мужчине перед женщиной, молодому перед той, что годится ему в матери, хирдману – перед королевой. Он без затруднений умел и утаивать правду, и искажать ее, но также понимал, что иной раз правда полезнее самой красивой лжи. Опытная женщина королевского рода могла оценить и те преимущества, которые теперь получил ее сын, и тех людей, которые ему это обеспечили.
Ингвар не хуже других понимал, как провинился перед собственным родом – хоть и пришло это понимание уже тогда, когда дело было сделано. Но не желал усугублять вину ложью перед матерью. Если бы Сванхейд простила его и приняла его сторону, это в немалой степени сгладило бы дурные последствия; но попытайся он ее обмануть, и эта новая вина легла бы тяжким грузом на прежнюю.
И Мистина рассказал ей все: про старого князя Предслава и священника отца Килана, про исчезновения кур и нападения на людей. А также о том, откуда эти пугающие чудеса взялись[1].
Сванхейд молчала, внимательно разглядывая его. Расчет оправдался: по мере рассказа в глазах ее проступало не столько негодование, сколько понимание и любопытство. Причем не только к событиям, но и к тому, кто рассказывал. Своим доверием к ее уму и опыту Мистина добился больше, чем мог бы добиться похвалами ее якобы неувядающей красе, на которые так падки обычные женщины.
– О боги! – Сванхейд приложила руку к груди. – Ты… допустил, чтобы оборотень напал на твою жену! Скажу прямо, тебе не видать было бы моей дочери, даже если бы ты еще не женился.
– Требиня знал, что, если он хоть поцарапает мою жену, я сверну ему шею.
– А если бы у нее сердце от страха разорвалось?
– Это едва ли. Она еще до приезда в Киев пережила такое, что ее сердце могло десять раз разорваться. А раз выдержало, значит, его выковали из самого крепкого железа. Я надеюсь, она родит много сыновей и это будут храбрые парни. Ведь известно, что силу духа сыновья наследуют от матери.
Пока он говорил, взгляд королевы не раз соскальзывал с его лица на середину груди; замечая это, Мистина стал не спеша расстегивать кафтан. Сванхейд внимательно следила за его рукой, не пропуская между тем ни одного слова.
– Кто бы мог подумать… – пробормотала она, когда он закончил. – Когда ты родился, я приняла тебя и обмыла. Сколько же лет прошло – двадцать пять? Или двадцать три?
– Я на два года старше Ингвара, а сколько ему лет, ты уж верно помнишь, госпожа.
– Тогда ты был вопящим красным младенцем, правда, крупным и тяжелым для новорожденного. Нелегко ты дался твоей бедной матери.
– Но легче, чем тот, что хотел пройти за мной следом.
– Да, второго раза она не пережила. И вот теперь… – Сванхейд еще раз окинула его взглядом с головы до ног, – ты стал мужчиной, способным свергать одних конунгов и сажать на престол других.
– С тех пор, как ты сама видишь, я заметно подрос… Все, что мне дали боги, теперь куда больше прежнего, – непринужденно добавил он.
– Всего я еще не видела… – задумчиво заметила Сванхейд.
– Если госпожа моя королева пожелает… – понизив голос, ответил Мистина с неповторимой смесью достоинства и мягкой вкрадчивости.
– Человек на том пути, на какой ты вступил, должен уметь молчать, – намекнула Сванхейд.
– Ты, госпожа, уже знаешь об этом деле больше, чем моя жена. И то потому, что так пожелал Ингвар конунг. Но я хорошо понимаю: бывают вещи, которых не нужно знать ни жене, ни Ингвару.
– Тогда пересядь поближе, – хозяйка подвинулась и приглашающе коснулась ладонью ложа, – и расскажи мне, что это за вещи…
Глава 2
Плесковская земля,
Варягино, 9-е лето Воиславово
– Не собирать нам росы нынче – дождит. – Воеводша Кресава Доброзоровна вошла со двора и скинула большой верхний платок. На грубой серой шерсти блестели капли. – А в лес все одно идти надо.
– Я схожу, – Пестрянка пересадила ребенка с колен на лавку. – Только вы за мальцом приглядите, не хочу его в такую мокрядь с собой тащить.
– Да я пригляжу… Хочешь пойти? – Свекровь немного замялась. – Может, парней пошлем?
– Парни пусть венки себе вьют, – нахмурилась Пестрянка. – Чего им туда ходить, только тоску разводить.
У Торлейва уже подросли племянники – Эймунду сравнялось пятнадцать, Олейву – четырнадцать, и втроем с Кетькой, двенадцатилетним младшим сыном самого воеводы, они легко справились бы с таким делом, как доставка припасов «к ручью». Но Пестрянка даже обрадовалась случаю на целый день уйти подальше от людей. Хоть и дождь, а Купалии есть Купалии – сейчас начнется беготня, явятся девки и молодухи из-за реки, из Люботиной веси, притащат березовых веток, охапки зелени и цветов, будут вить венки и развешивать по окнам, стенам и дверям. Хохотать и поддразнивать друг друга будущими женихами. И ее, Пестрянки, сестры – чернобудинские девки – тоже набегут. И ей опять стыдиться перед ними, хотя они здесь, на воеводском дворе, гостьи, а она – хозяйка, младшая из двух, но уважаемая и даже любимая. Свекром-воеводой и свекровью.
Сама Пестрянка в последние годы невзлюбила Купалии. Самый веселый день годового круга, полный смеха, пения и плясания, ей причинял лишь досаду, напоминая про обманутые надежды и загубленную молодость. Ровно три года назад она внезапно вышла замуж… и пробыла замужем неделю. И без недели три года уже живет не пойми кем. Свекор ее, воевода Торлейв, говорил, что в нурманском языке есть название для женщины, у которой муж ушел в поход надолго и не возвращается, но Пестрянка его забыла. Дома родители мужа говорили по-славянски, и ей не требовалось учить язык варягов. Только в последнюю весну она поневоле запомнила с десяток слов, но это отдельный разговор.
1
Подробно об этом рассказано в первой книге цикла «Ольга, лесная княгиня». (Здесь и далее примечания автора.)