Целующие солнце

Дверь отрезала все посторонние звуки, наполнила мир вокруг вязкой тишиной, в которой особенно четко послышался треск сгорающего от очередной затяжки табака.

— Тот самый укротитель тигров пил мартини с вишневым соком! — сказала Лена, разрывая звонким голосом паутину тишины. — Напивался вдрызг каждый вечер после выступления. Покупал две литровые бутылки и два пакета сока, плюс кусок сыра и фисташки. Сначала с ним сидели фехтовальщики и дрессировщик медведей, но они обычно уходили ближе к полуночи. А укротитель тигров оставался и допивал все сам.

Я посветил лучом света по сторонам и наткнулся на влажную стену голубого цвета с одной стороны и какие-то ржавые трубы — с другой.

— Когда он оставался один, то остро нуждался в общении. Обычно к укротителю подсаживались местные пьяницы, которые хотели на халяву напиться, но укротитель, хоть и был пьян, понимал, что к чему, и быстро отваживал тех, кто был ему неинтересен. Один раз, когда я принесла ему фисташек, он взял меня за руку и попросил посидеть с ним за столом несколько минут. Дело было в два часа ночи, а клиентов в такое время практически нет, поэтому я согласилась. Укротитель налил мне мартини с соком и совершенно неожиданно начал рассказывать о том, как он одинок. Рассказ его не таил в себе двойного дна. Укротитель не жаловался, не намекал на то, что хотел бы скрасить со мной свое одиночество. Он просто рассказывал. Так рассказывают интересную историю в компании старых друзей. Он поведал о том, как ушел от жены, которую никогда не любил, а женился на ней из-за нелепых случайностей. С молоденькой любовницей тоже не заладилось, потому что она хотела страсти, а он — душевного покоя. Почти год укротитель тигров слонялся по друзьям и тихо спивался после работы, не зная, на какую подушку уронит свою тяжелую голову. Совершенно случайно он попал в цирк стариков-фокусников, тут же уволился из городского цирка и с радостью отправился на гастроли по стране, заглушая одиночество мартини и новыми мимолетными знакомствами в разных городах. Четыре года он прожил в таком состоянии — словно застыв во времени, не вспоминая прошлое и не заглядывая в будущее. Все, что его интересовало, это здоровье двух тигров Макса и Миши, львицы Оксаны, да сладковатый вкус мартини в каком-нибудь ресторанчике по вечерам. Сначала он воспринял меня как еще одного мимолетного собеседника, память о котором сотрется с наступлением утра. Но затем мы разговорились, укротитель пришел следующим вечером. Видимо, он почувствовал и мое одиночество тоже. Я рассказала ему, как безумно хочу вырваться из города, как надоел мне окружающий мир, заключенный в коробки многоэтажных домов. Я хотела путешествовать, смотреть мир. За день до отъезда укротитель пригласил меня на утреннее выступление и провел прямо за кулисы. Там он взял меня за плечи и познакомил с Вениамином. «Девочке очень нужна работа, — сказал укротитель, — а я слышал, что у нас есть несколько вакансий». «Не буду же я брать ее на работу уборщицей, — хмыкнул Вениамин и обратился ко мне, — с бухгалтерией работать умеешь?». Я ответила, что небольшой опыт есть, на что Вениамин ответил, что завтра ждет меня с трудовой и документами, которые бы подтвердили, что меня не будут искать несчастные родственники, что мне уже есть восемнадцать и что скучать по мне никто не намерен… Пошли?

— Куда?

— Прямо. В темноту.

Я направил луч света на Лену. Она снова курила. Кажется, она вообще никогда не останавливалась.

— Сигареты убивают, — заметил я, ощупывая пространство вокруг, словно слепой.

— По мне так жизнь вокруг убивает вдвое быстрее, — ответила Лена. — Все равно отрежут ногу, так чего же еще бояться?

— Ты к этому относишься как-то… спокойно.

— А к чему паниковать? Если отрежут — деваться некуда. Не отрежут — тоже хорошо. Паника до добра не доведет. Пойдем же быстрее, а то наши волки еще додумаются заглянуть в подвал.

Я пошел вперед, одной рукой опираясь о стену слева. В пояснице кололо. Луч света то и дело выхватывал из темноты картины царившего здесь запустения. Везде по полу были раскиданы бумажные коробки, с потолка свисали какие-то провода, тросы, лохматые веревки, шнуры с патронами для ламп, но без самих ламп или же с грубо торчащими осколками. Под ногами серебрились лужицы воды (хотя, может, это была совсем и не вода). Пахло затхлостью, а в луче света дрожала неспокойная пыль.

— У нас есть конечная цель? — спросил я, пробежав светом по старому, давно не работающему электросчетчику.

— Думаешь, я знаю? — спросила из-за спины Лена.

— Мне почему-то кажется, что ты раньше была здесь.

— Не-а. Просто мне нравятся тихие и спокойные места.

— Звучит угрожающе.

— Почему же? А мне кажется, наоборот, очень даже романтично.

— Романтика, — проскрипел я, угодив ногой в лужу. Тапок стремительно намок.

Луч дернулся и осветил помещение по широкой дуге, освещая запыленные тумбочки, какой-то хлам, ржавую кровать с торчащими в разные стороны пружинами, валяющиеся стулья, табуретки и коробки.

— Здесь нас не найдут, — удовлетворенно сказала из темноты Лена, — хочешь дослушать мою историю до конца? Я планирую рассказать.

— Мы останемся здесь?

— Полагаю, можно пройти еще немного. Выключи-ка свет. Мне кажется, есть резон оглядеться внимательней.

Я щелкнул подсветкой, и мы оказались в полнейшей, непроницаемой темноте. Впрочем, стоило глазам немного привыкнуть, и я различил левее от себя слабое, едва уловимо, оранжевое свечение. Как будто за поворотом горел костер, приглашая нас, странных путников, погреться от его дружелюбного тепла. Свет или действительно дрожал или мне просто хотелось в это верить.

— Видишь? — спросил я, почему-то шепотом. Тишина всегда заставляет говорить шепотом.

— Ага. Пойдем туда.

Оранжевый свет исходил от одинокой лампочки, которая старательно, но безуспешно освещала сетчатый забор. Забор ограждал какие-то трубы и большой красный вентиль. В заборе имелась калитка, запертая на висячий замок. Для порядка над замком висела табличка, которая гласила: «Не влезай — убьет», хотя что там может убить и, главное, каким образом, было решительно неясно.

— Вот здесь мы и остановимся! — сказала Лена довольным голосом.

По стене напротив ползла из темноты, тянулась, словно пережравший удав, и исчезала в темноте же спустя несколько метров широкая горизонтальная труба. Была она вся в лохмотьях, облепленная обрывками газет и тряпок. Дотронувшись до нее ладонью, Лена удовлетворенно хмыкнула, и забралась на ее поверхность с ногами, предварительно скинув тапочки. Закурила.

— Присаживайся, — сказала она, — тут тепло и можно поговорить.

— Чувствую себя каким-то бродягой.

— Не переживай. Над нашими головами настоящая цивилизованная больница. Там скучно до невозможности. Медсестры в белых халатах носят таблетки и делают уколы. Врачи сидят по кабинетам и слушают радио в перерывах между приемом пациентов. Коридоры забиты больными. В палатах тоже валяются больные. Все стерильно и однообразно. А жизнь, Фил, она не любит однообразия. Вот ты именитый фотограф, сам заскучал в своем болоте. Сколько лет уже знаменит, крутишься в тусовке, бегаешь по одним и тем же ресторанам, общаешься с одним и теми же людьми? Хочешь сказать, тебе это не надоело? Не становилось скучно, когда в очередной раз жал руку главному редактору какого-нибудь журнала или подписывал очередной контракт? По мне, так тоска смертная. Извини, но смерть Аленки была лишь поводом для того, чтобы разрушить однообразие. Она вышибла тебя из тоски, как пробку из бутылки, и заставила хотя бы задуматься.

— Как-то ты резво перешла от бродяг к смерти, — пробормотал я, — давай не будем сегодня касаться Аленки, хорошо? Хватило уже вчерашнего.

— Твое право. Жаль, что ты не куришь. Заполнили бы паузу тихим мудрым молчанием.

— Можно и не молчать.

— Верно.

Она затянулась и выпустила под свод потолка несколько дрожащих колечек дыма. Мутный оранжевый свет, которого было недостаточно, кутал лицо Лены в темноту. Я сел рядом на теплую трубу, скинул тапочки и начал греть мокрые ноги.