Велосипеды

Наколов дров достаточно, Артем присел на старый потрескавшийся пень и увидел, что у блокпоста стоит уже тот самый "Уазик", с заляпанными номерами, с мутным лобовым стеклом, сквозь которое не было видно водителя. Подъехал, значит.

Вокруг кружило несколько нетерпеливых срочников, в том числе и Акоп, который, по-хорошему, должен был заниматься колкой дров. Но он всегда успевал первым, совал нос в любые дела и не отличался скромностью. Списывал все на армянский темперамент, а никто и не спорил.

На лавочке у блокпоста сидел чумазый водитель "Уазика", похожий на свой автомобиль — такой же потрепанный и усталый. Совершенно непонятно, сколько ему было лет. Легко можно было дать двадцать пять, а то и сорок. Он неторопливо перекуривал и интересовался, есть ли где помыться. Когда выяснилось, что негде, расстроился и затянулся сигареткой с новой силой.

Акоп держал подмышкой три белых конверта — для себя. Семья у него была большая, армянская, дружная. Писали ему часто и с удовольствием. А еще присылали посылки с конфетами и аджикой. Акоп очень любил аджику.

— Привет, именинник! — заулыбался Акоп, — Извини, руку не пожму, занят!

— Мне есть?!

— Пока не видел. — Акоп по-деловому перебирал конверты. — Так… Шепко аж два письма. Жена у него, зараза… Кондратьеву письмецо… О, Мальцеву открытка с первым мая. За две недели! Молодцы, родители, постарались…

А у Артема отчаянно билось сердце.

— От Насти ждешь? — уточнил Акоп, повертев в руке конверт.

Будто еще от кого-то можно было ждать? Родители поздравили с наступающим праздником заранее, прислав бандерольку с конфетами и с открыткой, из которой было ясно, что Артем для родителей все еще маленький несмышленыш, сунувшийся на войну по глупости, да по малолетству. Не очень Артему нравилось общение с родителями. Чувствовалась этакая пропасть между поколениями. Папа сам не служил и никому не советовал, а мама вообще не понимала, зачем отдавать долг государству, которое бросило людей на произвол судьбы. В начале девяностых родители потеряли квартиру на Украине, потом перебрались в небольшой поселок под Ростовом, к тете, дождались, пока тетя умрет и оформили на себя завещание. Ждать чего-то хорошего от настоящего (и тем более от будущего) родители не собирались, и эгоистически ненавидели государство за то, что оно забрало и швырнуло в огонь войны единственного сына. Когда же выяснилось, что Артем поехал сам (а случилось — все поехали, и он поехал. Как-то не принято среди парней прятать голову в песок, будто страусы), то мама, после пары удивленных телеграмм, списала все на малолетство. "Вот подрастешь, поймешь жизнь, тогда и посмотрим, кто был прав" — писала она. Артем давно сделал вывод, что с родителями ему вдруг стало не по пути.

— Нету пока от Насти, — сказал Акоп, — Вот, Кропьеву написал кто-то… никогда не писали, а тут написали. Удивительно.

Акоп убирал конверты подмышку — один за одним — и вскоре они закончились. У Артема в груди сразу стало пусто. Акоп сочувственно пожал плечами:

— Ну, может, опоздала на день. Не страшно, бывает. Это ж война, мать наша. Через две недели получишь.

— Ага, война, — сказал Артем. — Чеченцы, что ли, мое письмо отобрали в дороге?

Чумазый водитель глухо засмеялся с лавочки, попросил еще сигаретку, но с фильтром. Тут с людьми всегда так — либо не куришь совсем, либо дымишь, как паровоз, по пачке в день. Ни жизни не жалко, ни времени.

К Акопу, отодвигая Артема в сторону, протиснулся Мартынюк, спросил: "Есть что?", и Акоп, кажется, забыл про друга, обрадовался, выудил из подмышки конверты и снова стал перебирать: "Так, было что-то, точно было!.."

Артем постоял еще немного и вернулся на поляну, к полевой кухне. Казалось, что во всем происходящем есть некоторая закономерность — если праздник, то обязательно с червоточиной. Если юбилей — то без подарка (а что из подарков может сравниться с письмом от любимой?). А ведь в жизни только раз бывает двадцать пять лет. Как в старой песне, только с поправкой на суровую реальность. Восемнадцать лет для юноши не праздник, а разочарование. А вот четвертак, радостный, сверкающий, как медаль на груди, и чтобы солнце отражалось и играло лучами. А люди чтоб вокруг щурились и улыбались…

Солнце, к слову, выбралось из-за гор, разгоняя туман и влагу. Постепенно становилось по-весеннему жарко, с примесью духоты и порывами пронзительно-холодного ветра. Так, как бывает только в горах.

Яна, присев на низенькую табуретку, растапливала печь и бормотала о бессовестных срочниках, о нерадивых дембелях и о почте, чтоб ее. Даже дежурные куда-то запропастились, дочистив ванну картошки (живая только в армии единица измерения).

Дисциплины в части не было никакой. На десять срочников — пять офицеров и два прапорщика. Были еще контрактники числом семь человек, но они, как только узнали, что в двадцати километрах южнее записывают в охранотряды и выдают за это дело по полторы тысячи рублей в сутки (не считая оклада, пайковых и сложность-напряженность) — так потихоньку и растворились. О цене вопроса знали только начальник штаба, да пара его замов.

Артем сел на корточки, рядом с Яной, стал ломать щепки и протягивать ей. Яна растопила печь без солярки — засунула смятой бумаги и щепок и, поднеся спичку, старалась не дышать.

Когда огонь разгорелся, а из трубы взвилась в небо первая белая струйка дыма, Яна сказала:

— Буду одна в горах — не пропаду. Не женское это дело — соляркой топить… Что, не написала?

— Не написала. — Согласился Артем.

Робкий еще огонь расползался по щепкам.

— Это почта опаздывает, — уверенно сказала Яна. — Было дело. Ждала мужа из командировки в Москву. А он не едет. Я день лишний прождала, два дня. Потом не выдержала и поехала за ним. Я женщина темпераментная, долго в одиночестве не выдержу. Приехала, значит, нашла его гостиницу, выяснила, где проживает — захожу, а он мне, здрасьте пожалуйста, говорит, что письмо отправил. Писал, мол, задерживаюсь, люблю и целую. Так я ему и поверила. Дала по роже-то, чтобы не врал, и обратно уехала. Приезжаю домой — а там письмо. На три дня запоздало. Веришь?

— Верю. — Согласился Артем.

Но на душе лучше не стало. На душе будто кошки скребли. Настя обещала написать месяц назад. Выспрашивала адрес, узнавала сроки… в общем, беспокоилась. А Артем беспокоился вдвойне. Есть такая штука у срочников, которым осталось служить всего несколько месяцев — страх потерять любимую. Не страх даже, а паника. Паранойя. Ведь как бывает — уходишь служить, и кажется тебе, что мир замер, остановился, и есть только служба, есть зачеркнутые цифры в календаре, есть воспоминания, которые бережешь, бережешь, чтобы потом вернуться — и пустить время дальше, крутануть колесо жизни и покатиться вместе с ним. А на самом деле жизнь там, на гражданке, не просто движется — она бежит, несется, развивается. И оказывается, что это ты застыл, а мир — нет. И девушки, о, эти милые девушки, они за два года взрослеют, умнеют (что ли?), решают жить по-иному. Не лучше, а просто не так, как раньше. И тебя уже нет в их жизни. Потому что ты — застыл. Влип, как муха, в одно время и одно пространство. И чем дольше ты служишь, тем сильнее понимаешь все это. И нет уже сил отогнать страх. И смириться никак нельзя. А что тогда делать? Терпеливо ждать писем каждый две недели и вычеркивать из календаря цифры убегающего времени.

Яна поднялась, выразительно посмотрела на Артема, проворчала: "Понятно", и заставила притащить пять ведер с водой.

Чтобы не расслаблялся, значит.

Физические нагрузки, приговаривала Яна, отлично выбивают из головы всякую дурь. Кто бы спорил…

Чуть позже подошел Акоп — вальяжный и ленивый хлеборез — и начал помогать. Помощь его сводилась к неторопливой нарезке хлеба, да прикрикиванием на молодых, работайте, мол, не сачкуйте. Служба в армии как закаляет, так и расслабляет, это давно известно. После хлеба Акоп стал следить за картошкой, варившейся в котле.